Было и другое. Гнев: что сделал сон с воспоминанием полнокровным и непростым? Тот единственный день в Файли, ревущий ветер, дикое море, пестренькие местные мелочи, настоящее, живое чувство – во сне обезличились, обобщились, полиняли и окостенели. Вот они, высокохудожественные аллюзии, модернистские наносы литературных осколков, останки затонувшей культуры. Разве могла она этого хотеть? Разве она могла такое сотворить? Призвала с брегов Леты бесплодный призрак английской поэзии и не нашла для него жертвенной крови, чтобы он заговорил.
Жутковатая шутка в духе всеупрощающих фрейдистских картинок, выпяченных смыслов куцего символического языка. И все же бережно и прилежно она принялась распутывать ветви этих психоаналитических зарослей.
Образ первый: пузырчатые водоросли. Воспаленный мочевой пузырь. Для женщины, страдающей посткоитальным циститом, шутка особенно болезненная.
Образ второй: связка утроба – урна – могила. До оскорбительности шаблонно. Вдобавок еще водоросли и ямы, чтобы уж вовсе не было сомнений. А что в итоге? Намек, аллюзия, размытое указание на то, что в настоящем сне предстает настоящим событием, ощутимым предметом или толчком к действию и поражает нас до горячих слез, до ужаса и безумия.
Образ третий: отчаянно роющие руки. Стремясь не то найти, не то спрятать ту единственную, бесценную урну, она вырыла глубокую кровавую яму, на дне которой обрела ржавую, в мутной пене, пародию мужского органа. Это было особенно тошно, потому что в настоящем Файли были настоящие, ржавые сточные трубы, и пена была, и кровяного цвета глина.
Ассоциация, настолько ловко и мерзко подвернувшаяся, что Стефани почти удалось ее подавить: пенные круги на песке и следы пены вокруг темной, злобной ямы отцовского тонкогубого рта.
Поучительный вывод, словно продиктованный сушеной очкастой пифией при sortes Virgilianae
[267] на английской хрестоматии. «Скрывать его подобно смерти»
[268]. Это ослепший Мильтон. Он говорит о творчестве и об утраченном пути к нему, тоскливое оцепенение свое сравнивает со страшной долей раба, трусливо зарывшего талант в землю, вместо того чтобы его приумножить. Еще «Ода греческой урне»: «нетронутая невеста» – чувственность без чувств, истинно мозговая. Погребение в урнах
[269]. Алебастровые надгробья. Глаже алебастровых надгробий
[270]. Ну это, положим, притянуто за уши. Ассоциация связывает совершенно посторонние вещи. Белизна, бледность, холод, урна, конь, небо, море.
У коня имелись предшественники, представленные в памяти совокупно и смутно образом из Апокалипсиса: Смерть, четвертый всадник, конь блед. Еще был какой-то древний конь, от которого подымался в ней безотчетный страх, и весьма точный литературный образ наездника, спешащего куда-то, чтобы спрятать сокровище. Она очистила голову и стала ждать, заклинанием повторяя: «мелководье тонущего мира». И вот, в негативе сна, горбатый и черный, по черному песку тяжело пробежал приснившийся Вордсворту верблюд.
Стефани вызвала еще разные словесные причуды: из «Моби Дика» и «Догадки о гармонии в Ки-Уэсте» Уоллеса Стивенса, из Арнольдова «Берега Дувра» и Теннисона с его последними битвами в тумане. Но она знала, что суть – в Мильтоне, Вордсворте и в погребении урны. Она взяла из шкафа «Прелюдию», купленную еще в Кембридже. Сон приходится на середину бесцветной пятой книги «Прелюдии» под названием «Книги». Рассказчику снится всадник – не вполне бедуин и не вполне Дон Кихот. Он мчится от наступающих вод последнего потопа, чтобы зарыть и сберечь раковину и камень, во сне означающие некую великую Оду и Евклидовы «Начала»
[271], то есть язык и геометрию.
Стефани читала. Некоторые страсти часто становятся предметом художественного изображения. Другие, темные и неясные, описанию недоступны. Страсть к чтению находится где-то посредине меж теми и другими: на нее можно намекнуть, но не выразить вполне. Чтобы описать, например, страстное чтение «Книг», понадобится много больше страниц, чем их есть в самих «Книгах», а выйдет слабей, чем в жизни.
Точно так же нельзя, подобно Борхесу, вживить «Книги» в этот текст, хотя страх перед гибелью книг и стремление облечь сновиденную фигуру в словесную плоть могли бы, пожалуй, придать повествованию некую особую вордсвортовскую силу. В снах Вордсворта и Стефани суть событий сообщал неведомый рассказчик. Тщательное, осознанное чтение не так уж просто описать в виде события. В «Книгах» Стефани увидела страх, доходящий до чрезмерного. Страх потопа, утраты, темных сил. Неясно, что грозит смертью – реальность или воображение, неясно, где они сливаются, где неведомый рассказчик говорит дело, и есть ли вообще в книге такое место. Стефани, тихо и чуть картинно плача, подумала, что думает следующее: ей нельзя выходить замуж, согласившись, она потеряла или зарыла целый мир. Нужно вернуться в Кембридж и написать диссертацию о Вордсворте и его страхе, что потоп поглотит книги. Потом подумала, что это бред, и истерически рассмеялась. Потом подумала, что боится пребывать вся в одной точке: мыслью, воображением и телом, а Дэниел от нее этого непременно захочет. И не будет тогда отдельного, собственного места для урны или пейзажа… Но если скрывать их подобно смерти, то замуровать себя с ними уж точно смерть. Ответа нет, и, коли так, она сделает самое простое: то, что все равно уж делается. Она выйдет замуж. Стефани открыла книгу с начала и принялась лихорадочно читать, словно на кону была ее собственная сущность.
29. Бракосочетание
По случаю коронации журналисты превозносили особый английский талант устраивать красивые церемонии. Свадьба у Поттеров была отмечена неразберихой, раздражением и вольностями по части венчальной литургии. Билл выждал, чтобы закончились приготовления, и тогда произнес перед домочадцами небольшую речь. Как они, вероятно, догадываются, он не намерен поощрять эту затею и ни в какую церковь не пойдет. Это на случай, если они вдруг рассчитывают, что он поведет невесту к алтарю и сам передаст жениху. «Нет, дорогой, конечно, не рассчитываем», – отвечала Уинифред, после чего пошла к Александру и попросила его быть посаженым отцом. Как многие мягкие люди, доведенные до крайности, Уинифред действовала слишком решительно. Она не спросила мнения Стефани на этот счет, а Стефани, узнав, готова была сгореть от стыда. К тому времени Александр, любивший церемонии, уже успел с большой деликатностью согласиться.
