Но дважды, когда ее муж уводил коней, чтобы напоить у ближайшего ручья, Марьюшка внезапно бросалась к нему в объятия и горячо шептала:
– Скорее… Мы успеем…
И они стремительно сплетались друг с другом в этом влажном и прохладном лесном сумраке, чтобы уже через несколько минут вновь вернуться на прежние места на почтительном расстоянии друг от друга.
Когда они прибыли в Русское, Андрей устроился в доме Боброва, расположенном неподалеку от церкви. Управляющий, проводив его, вернулся в Грязное.
Когда они подъезжали, Андрей услыхал слова Марьюшки, сказанные мужу вполголоса:
– И что теперь? Мне обслуживать этого проклятущего казака?
– Делай, что сказано, – грубо оборвал ее муж. – Господин сказал «ухаживать за ним как за гостем», значит так и будет. Да он уедет через пару дней, – прибавил он уже мягче, видимо желая ободрить жену.
Марьюшка с угрюмым видом обещала сделать как велено.
Два дня, проведенные в Русском, запомнились Андрею надолго. В первый раз он отправился в Грязное, куда управляющий услужливо согласился его проводить. Это было небольшое поселение, каких много встречалось им по пути. Андрею хотелось узнать, не осталось ли здесь его родственников? Когда казаку уже начало казаться, что ему не суждено найти никого, кто знал бы его деда, одна старуха вдруг припомнила, что слыхала о молодом человеке, ушедшем в Дикое поле за несколько лет до ее рождения. Тех, кто рассказывал об этом, давно нет на свете, но наследник той семьи по-прежнему живет на окраине селения. Поиски привели Андрея к приземистой хате, где его встретили коренастый молодой мужчина с приятным лицом и шапкой курчавых черных волос и его четверо ребятишек. Узнав, кто он, и услышав его историю, его тепло приветствовали и пригласили в дом. Пока семья вновь обретенного родственника с восхищением разглядывала гостя, одетого в богатый и непривычный костюм, Андрей, беседуя с ними, узнал, что состоит в разной степени родства с половиной местных жителей, включая мать Марьюшки.
– И у тебя есть собственный дом? И земля? – с изумлением расспрашивал его хозяин.
Андрею было почти неловко признаваться в этом, видя на лице мужчины выражение беззлобной зависти.
Еще больше удовольствия доставило ему посещение монастыря. Здесь все еще писали иконы, но теперь все больше подражая работам мастеров других иконописных школ.
– А вот, гляди, – говорил монах, с гордостью показывая ему прекрасной работы миниатюрную икону, сияющую золотом и яркими, чистыми цветами, – этот лик Божией Матери написан, как писали образа у Строгановых. А вот этот образ, – указал он на большую икону Христа Вседержителя, – писан, как ныне принято при Оружейной палате. Самому царю в дар.
Андрей поблагодарил монахов за доброту и, пожертвовав на благие дела, возвратился в Русское.
Тяжкими выдались для Андрея последние часы с Марьюшкой. Сперва он боялся разоблачения. Боялся не за себя – он казак и воин, в конце концов. Но ее, так казалось Андрею, порывистость и беспокойный нрав того и гляди доведут до беды.
Но Марьюшка была хитра. Она успела брюзгливо нажаловаться всем соседям и доброй половине городка, как не по душе ей обихаживать этого казака. Пока его не было в доме она нарочно напоказ сновала туда-сюда, с явным раздражением хлопоча по хозяйству, и даже ухитрилась создать видимость, будто старается исчезнуть из дома, стоит ему только вернуться. Но ранним утром она тихонько пробиралась к нему в постель и уже четырежды ухитрилась, улучив момент, когда никто не мог их увидеть, склонить его к страстным мимолетным объятиям днем.
Но несколько раз она, подойдя к нему, только шептала:
– Увези меня с собой.
Это было невозможно.
– У тебя есть муж, – напоминал Андрей.
– Ненавижу его.
– Я собираюсь в военный поход.
Так ли она была привязана к нему или просто хотела убежать? Он не знал. Да и не хотел знать. Поскольку, даже если бы он и мог бы взять ее с собой, он не хотел этого – она была ему не нужна.
Но Марьюшка не сдавалась. Она упрашивала его, потом ненадолго оставляла попытки, потом принималась ласково упрашивать снова:
– Увези меня, мой казак. Увези меня с собой. Тебе даже необязательно жить там со мной – просто забери отсюда. Не оставляй меня здесь.
Эти монотонные мольбы приводили его в ужас.
А потом, вечером второго дня, когда он уже думал, что сейчас Марьюшка снова начнет свои уговоры, она вдруг повернулась к нему и спросила неожиданно спокойно:
– У тебя есть деньги, казак?
– Есть немного. К чему ты спрашиваешь?
Она посмотрела на него так, словно удивилась его вопросу, а затем, сжав губы, ответила:
– Потому как я думаю, что жду ребенка.
– Ты беременна?
– Я не уверена… но есть признаки.
– И это мой ребенок?
– Конечно.
Андрей не решался взглянуть на нее.
– Я знаю, что ты не возьмешь меня с собой. – Голос ее звучал ровно, однообразно, и… он ни разу не слышал еще в ее голосе такой печали. – Казаку все дозволено, что бы он ни пожелал, но меня он не хочет. Все это был сон.
Он не отвечал.
– Но если у тебя есть деньги, можешь дать мне.
– Может, ты и не беременна, – сказал он с надеждой.
– Может.
Была ли это уловка? Он так не думал.
– Но ты хотя бы хочешь ребенка?
– Пусть лучше твой, чем его.
– А он… знает?
Она пожала плечами:
– Поживем – увидим.
У него было с собой изрядно монет – польских и русских. Все русские деньги он отдал Марьюшке.
– Благодарю тебя. – Она помедлила, но все же произнесла с грустной, кривоватой улыбкой: – Ты можешь сохранить свои деньги и просто взять меня с собой.
– Нет.
Некоторое время оба молчали. Он смотрел на ее руки – как они открывают и закрывают кожаный кошель с монетами, перебирая их длинными пальцами. Он знал, что она беззвучно плачет, но не пытался подойти к ней, чтобы успокоить, боясь, что сделает только хуже.
Затем она сказала – совсем тихо, голосом, в котором звучали слезы:
– Тебе ведь и неведомо – так ведь, казак? – неведомо, каково это быть одной.
– Я часто бываю один, – отвечал Андрей, но не для того, чтобы оправдаться, а, как ему казалось, пытаясь ее утешить.
Она покачала головой:
– Нет, ты не один – с тобой надежда. Ты можешь погибнуть, но до этого ты успеешь пожить. Ты свободен, казак, свободен, как птица над колышущейся степью. А вот я одна, со мной нет надежды. Понимаешь ли ты меня? Вот небо – вот земля. И никакого выхода. Понимаешь, как ужасно жить, зная это? Знать, что ты совсем один, навсегда…
