Когда завершили последнее песнопение, тропарь, Севастьян проводил отца Стефана в его келью. Долгий Великий пост совсем лишил старца сил, и он казался особенно дряхлым и хрупким. Севастьян с нежностью глядел на него. Случайно они оказались дальними родственниками, ведь оба происходили от крестьянской женщины Янки. Однако в первую очередь Севастьян испытывал к старцу благодарность. Он всю жизнь был учеником Стефана. Когда-то старец объяснял ему, несмышленому мальчишке, смысл православного восьмиконечного креста с его двумя дополнительными поперечинами: изголовьем и идущим наискось подножием, которые отличали православный крест от католического.
А теперь он в совершенстве овладел и искусством иконописи: научился выбирать просохшую ольховую или березовую доску, выравнивать и выглаживать ее поверхность, оставляя, однако, шероховатые «поля» по краям, наклеивать льняную паволоку, покрывать доску левкасом из рыбьего клея и алебастра и лощить до гладкости, процарапывать очертания намеченной фигуры острым стилом, накладывать листики сусального золота для нимбов, а потом писать слой за слоем – краской, растертой на яичных желтках с вином, и твореным золотом, чтобы придать иконе ее восхитительную глубину. И наконец, много дней спустя, иконописец дополнительно покрывал доску лучшей олифой, которая пропитывала ее, не давала краскам пожухнуть и сообщала иконе ее божественное тепло.
Придя к себе в келью, отец Стефан отпустил Севастьяна и сел за свой рабочий стол. На иконе, изображающей праотца Авраама, ему осталось положить последний слой краски, который преобразит целое. Завтра ее можно будет установить на иконостасе для торжественной службы, а олифой пропитать потом. Отец Стефан был человеком смиренным. «По сравнению с безыскусной красотой икон Андрея Рублева, – говаривал он, – мои иконы ничто». Но как бы там ни было, иконостас он создал. А теперь, глядя на незавершенную икону, стал читать молитву.
«Как странно, что эта алтарная перегородка проживет всего тридцать восемь лет», – часто размышлял он, ведь, произведя множество подсчетов, Церковь решила, что в 7000 год, 1492-й по западному исчислению, настанет конец света. Отец Стефан предполагал, что Севастьян еще увидит светопреставление. Однако не ему дерзновенно мудрствовать о столь великих тайнах. Ему надлежит писать иконы во славу Божию до самого конца.
Он склонил голову. А потом произошло что-то удивительное.
Севастьяна поневоле снедало волнение. Хотя сам отец Стефан воспринимал свое искусство подчеркнуто смиренно, весь монастырь взирал на деяния рук его с благоговейным восторгом, а наступающий день обещал стать торжеством. Севастьян не в силах был думать ни о чем другом, меряя шагами келью промозглой холодной ночью. Шли часы, но он не решался побеспокоить старого иконописца. Да и когда Стефан не появился к полунощнице, никто особо не встревожился. Ведь позднее сквозь маленькое окошко кельи Севастьян разглядел, как отец Стефан работает у себя за столом, время от времени поворачивая голову. А ночной мрак тем временем только сгущался.
Отец Стефан сидел неподвижно, борясь со своим телом. Удар, который он пережил вскоре после вечерни, лишь на короткое время лишил его сознания. Однако он утратил дар речи и способность владеть правой рукой и потому беспомощно глядел на незавершенную икону перед собой. Шли часы. Он молился. Молился Богородице Заступнице.
Ранним утром Севастьян проснулся и вышел из монастыря. Свеча в келье отца Стефана все еще горела, и, может быть, он заглянул бы к нему, если бы, бросив взгляд за монастырскую стену, не увидел вдалеке престранного зрелища.
Сначала ему показалось, что это маленькая лодочка под белым парусом выплыла из леса напротив и движется по направлению к реке. Он потер глаза. Не может быть. И внезапно со всей ясностью понял, что это вовсе не лодка, а человек, быстро скользящий ему навстречу. А потом свершилось чудо из чудес: сияющая человеческая фигура поплыла над водой. «Морок, чистый морок!» – решил Севастьян, ведь сверкающий призрак внезапно с легкостью проплыл над монастырскими воротами и устремился в келью отца Стефана. И тут Севастьян узнал старого отца Иосифа. Молодой монах задрожал и бросился к себе в келью.
Утром он убедил бы себя, что все сии чудеса явились ему во сне, если бы не одно любопытное обстоятельство. Ибо, хотя и отец Стефан, и отец Иосиф покинули сей мир, находясь каждый в своем убежище, примерно на рассвете, икона, должным образом завершенная, уже стояла в иконостасе, на отведенном ей месте.
Глава пятая. Иван
1552
Медленно-медленно.
Медленно-медленно.
Весла, ритмично погружаясь в воду и снова поднимаясь, словно пели в лад.
Волга-матушка, могучая река: ладьи шли по реке с востока.
Высоко в бескрайних осенних небесах порой проплывали бледные облака, а тем временем ладьи, подобно теням, пересекали угрюмые воды, а солнце медленно опускалось за дальний берег. Волга-матушка, могучая река: ладьи возвращались домой из долгого похода.
Иногда они шли под парусом, но чаще на веслах. На берегу широкой реки плеск их весел был не слышен – лишь негромкое ритмичное пение гребцов печальным эхом разносилось над волнами.
Могучая река. Могучая река.
Борис не знал, сколько кораблей вышло в поход. Лишь часть войска оставили нести гарнизонную службу на востоке. Главные силы возвращались в приграничный Нижний Новгород, и возвращались с победой, ибо русские только что завоевали Казань – столицу Казанского ханства.
Много дней миновало с тех пор, как вышли они из Казани, постепенно скрывавшейся из глаз на высоком холме над Волгой, где этот гигантский поток наконец поворачивал на юг, по далекой степи и пустошам, и нес свои воды в Каспийское море. Казань лежала рядом с землями, издавна принадлежавшими волжским булгарам. То были врата империи, над которой некогда властвовал могущественный Чингисхан.
Теперь Казань стала русской.
Ладьи каждый день выходили в плавание на рассвете и не становились на прикол до тех пор, пока их тени не удлинялись настолько, что каждое судно словно бы сливалось с идущим позади, и оттого они начинали напоминать уже не дальнюю стаю черных лебедей, скользящих друг за другом, а змей, медленно продвигающихся к берегу по пламенеющим водам, – закатное солнце, впереди, на западе, опускающееся за горизонт, окрасило реку золотым багрянцем. Тем временем на берегу последние лучи солнца озарили зловещим светом нагие стволы лиственниц и берез, и те стали походить на войско, вооруженное копьями и встречающее подплывающие ладьи.
Борис сидел ближе к корме. Ему было шестнадцать, он был среднего роста, все еще по-юношески худощав. В чертах его широкого лица угадывалась татарская кровь, глаза у него были темно-голубые, волосы – темно-каштановые, борода едва пробивалась. Будучи молодым конником, он носил стеганый шерстяной тегиляй, настолько толстый, что служил едва ли не доспехом. На плечи он набросил меховую шубу, защищаясь от холодного речного ветра. На спине у него висел короткий тюркский лук, а у ног лежала секира в ножнах из медвежьей шкуры.
