– Пора лететь через полюс, – сказал Дубаков коротко.
– А! – Волчак поднял толстый палец, этим пальцем он любил внезапно ткнуть собеседника под дых или под ложечку, называя это почему-то китайским боксом. – Полетал с красавцем своим? Со шляпником?
– Мы люди подневольные, – пожал плечами Дубаков. – Нам сказали, мы полетели.
– Ну и долетались. Он пристойную машину оклеветал.
– Он оклеветал, а мы того… Смоем.
– Ну, это без меня, – стал ломаться Волчак. Ему надо было, чтоб поуговаривали. – Я истребитель, на дальних бомберах летал мало. Мы же эта, фокусники. Мы только умеем пыль в глаза пускать, на параде фигурять.
– Ну вот чего ты заводишься, Вася? Вот чего ты передо мной-то фигуряешь? Я, между прочим, с Имантсом говорил. – Упоминание о начальстве действовало на Волчака магически.
– Где?
– На приеме в Спасо-хаусе.
– Чегой-та ты там забыл? – буркнул Волчак неодобрительно.
– Ну, если мы хотим к американцам лететь, надо с ними разговаривать, – неопределенно ответил Дубаков. На самом деле в американском посольстве было интересно, играл настоящий джаз – между прочим, из московских любителей, – и атмосфера была, как в салуне из рассказов Брета Гарта. Туда раз в месяц созывали самых разных людей, и это был теперь стиль. Обрастали немножко жирком, в застольях решались многие вопросы, появились люди, сводившие у себя профессионалов из разных сфер; эпоха профессионалов нуждалась в таких людях. Посол Буллит называл себя миксером (имелся в кухне бывшего особняка Второва такой громоздкий прибор для коктейлей и теста). Были американцы шейкерами, каламбурил посол, теперь время миксеров. Сам Буллит тоже был профессионалом, но разведку считал за хобби. Ему принадлежали слова об океанической ране, края которой он сшивает.
– Имантс к ним ходит? – недоверчиво переспросил Волчак.
– Имантс как раз там и говорит, что надо делать перелеты регулярными. Американцы, кстати, тоже не возражают. И если они первые к нам прилетят, будет неправильно.
– Не прилетят, – сказал Волчак уверенно. – Еще чего.
Но заметно посерьезнел и благодушие сбросил.
– У них в принципе, – сказал Волчак после паузы, – такой машины нет. Насколько я понимаю. Я, конечно, в этой именно области не спец, но Грин твой ничего не привезет оттуда. А на АНТе что ж. Я слетал бы, но не командиром.
Тут Дубаков спорить не стал – понимал уже, что Волчак усвоил себе главную манеру истинно руководящего кадра. Его даже не должны были умолять. Ему должны были создать ситуацию, в которой бы он неохотно, от некуда деться – ну что вы это, ну зачем, ну всегда у вас вот так – взял бразды.
Постепенно он зажегся. Сначала выяснилось, что другой летчик попросту не поднимет груженый АНТ, – тут надо было исходить из трехсуточного запаса топлива, вот и считайте. Потом – что в свободное время, не слишком изобильное, Волчак изучал радионавигацию и при случае заменил бы штурмана. Наконец, Дубаков увидел у Волчака английский разговорник и понял, что его идея теперь в чужих руках, но это и к лучшему: идею надо передоверить тарану, а самому обеспечить идеальное функционирование машины плюс безупречный маршрут.
Через три месяца они втроем, позвав штурманом Чернышева, накатали письмо в Политбюро. Без такого письма ничего не делалось: чтобы полет разрешили, его мало было обосновать. Обоснование в этом случае, считай, не требовалось: в случае успеха это был международный рекорд и полное наше первенство – надо было посвятить, то есть выбрать событие, навстречу которому они летели. Годилось двадцатилетие Октября, но до него оставался год, а у Волчака с терпением было плохо. Десятый съезд комсомола уже прошел, а до восемнадцатого съезда партии было еще дольше, чем до октябрьского юбилея. Чернышев предложил было 160-летие американской независимости, но в Штатах не было Политбюро, которое могло бы утвердить такое обязательство. Под конец Волчак махнул рукой и предложил: мы посвящаем наш полет героическому советскому юношеству! Кто имеет что-то против героического советского юношества? Они направили письмо Имантсу с просьбой одобрить и передать по инстанциям.
Но тут разбился крупнейший самолет всего авиапарка, погибли семьдесят человек. Виноват был Благов, летчик истребителя, ученик Громова, выполнявший фигуру высшего пилотажа вокруг крыла гиганта и застрявший в крыле. Громов каялся, признавал, что тот являл собой тип неорганизованного человека, «подтянулся, но прорывалось», – между тем шепотом говорили, что наверху не согласовали, одна рука запрещала, другая разрешала высший пилотаж… И надо же было такому случиться сразу после волчаковского триумфа! Черта с два теперь что-нибудь дадут, произнес Дубаков сквозь зубы. Собрали совещание по безопасности полетов, ожидался разнос, но говорили бережно, почти виновато: мы понимаем, что вы первопроходцы, и все же старайтесь не рисковать, если не жалко молодых жизней, пожалейте хотя бы государственных денег! Это и наводило на мысль, что не Благов, неорганизованный человек, виноват был в катастрофе с гигантом.
В перерыве Волчак с Дубаковым подошли к Орджоникидзе, который хоть и соблюдал положенную мрачность, но при виде всеобщих любимцев улыбался.
– Мы передали… – начал Дубаков.
– Товарищ Серго! – прервал его Волчак. – Вот сейчас бы самое время показать, что весь мир боится, а мы… а?
– Все не терпится, – сказал нарком, – все не сидится.
– Так ведь машина-то какая!
– Прелестная машина. – Это было любимое словечко Орджоникидзе: прелестный завод, прелестная стройка. – Но проверять надо. Вы что же, хотите на всю Америку опозориться?
– Опозоримся, если не полетим.
– Ну насели, ну насели! – сказал Серго, поднимая руки. – Мое дело маленькое, я малый грузин. Я вам сделаю встречу со Сталиным, его уговаривайте.
– И уговорим!
Но никакой веры наркому, конечно, не было, и когда три дня спустя Волчака разбудили среди ночи и назначили встречу на завтра в полдень в Наркомтяжпроме (для него строилось новое здание на Красной площади, огромное, как сама тяжелая промышленность, но пока наркомат ютился на Старой), Волчак изумился безмерно. Если б он знал, с кем ему встречаться, – он не заснул бы больше ни в эту ночь, ни в следующую.
В кабинете Серго ждал Сталин, и вид у него был загадочный.
Волчак в первый момент слегка задохнулся от избыточных чувств. Это был не наигрыш, он в самом деле чуть не поперхнулся. Он даже покраснел, что не укрылось от глаз кого надо.
– Мы прочитали, – сказал Сталин, прибегая к обычному «мы», но намекая исключительно на коллегиальность. – Как писал классик, хорошо поет, собака, убедительно поет. Но мы не можем сейчас всех бросать в топку. Авралом брать нельзя. Нам хочется, конечно, после первого неудачного старта, после… вот сейчас трагического происшествия… всем сразу показать. Но почему сразу полюс? Страна очень большая, есть много направлений.
