Влиятельный белградский еженедельник Нин в июне 1973 г. начал публикацию ряда статей, авторы которых доказывали, что Джилас «ничто» и в Югославии им никто не интересуется. Автор статей Саво Крзевац обвинил его в антисоветизме из-за слов, что, дескать, эта система совершенно стерильна и ее могли бы вернуть к жизни только новые побеги внутри советского общества
[1590]. В первомайском номере газеты Delo в 1974 г. сам Кардель с критических позиций описал историю жизни Джиласа от кровавых чисток в годы войны и радикального догматизма после нее до социал-демократических позиций после смерти Сталина
[1591]. Когда в 1975 г. начались гонения против информбюровцев из-за раскрытия сталинской ячейки в Черногории и соседних республиках, пропагандисты режима причислили к ним и Джиласа, утверждая, что его прозападная направленность – это только маска, под которой скрывается агент Коминтерна
[1592]. Два года спустя, когда Джилас за границей опубликовал воспоминания о своей революционной юности и о военных годах, нервная реакция власти показала, что этот черногорец вовсе не «пустышка». Власть больше всего взволновал рассказ о «мартовских переговорах» с немцами, но Джилас это оправдал тем, что о них так или иначе писали за рубежом
[1593]. В Президиуме ЦК СКЮ создали хорошо проработанный план того, как в прессе показать его «истинный» моральный облик, причем намеревались прежде всего рассказать о его отношении к «крестьянам, бойцам и к людям в целом в партизанские годы». Решили также оказать на него давление рядом писем, которые ему будут посланы «теми, чьих родителей или родных он уничтожил в годы войны, или от тех, кто физически пострадал из-за него». На международной арене они намеревались дискредитировать личность Джиласа и представить его как беспринципного человека. Для этих целей они сделали подборку обвинительных документов и направили журналистов, «особо выбранных и подготовленных для того», чтобы они провели специальные кампании, используя своих коллег
[1594]. Но этот план не был осуществлен. Как перед смертью говорил Кардель, «вопрос о деятельности Джиласа в Черногории никто из нас: ни Тито, ни кто другой, открыто никогда не поднимал, потому что каждый из нас посчитал бы, что этим самым мы хотим повесить вину на Джиласа, а сами – выпутаться»
[1595].
Поскольку было принято решение, что «ни один текст о Джиласе не должен быть напечатан без предварительной договоренности с Отделом иностранной пропаганды, упрямый черногорец укрепил свои позиции за рубежом и в то же время начал устанавливать тайные связи с хорватской националистической оппозицией. По приглашению ее представителей в мае-июне 1978 г. он отправился на переговоры в Загреб, которые не принесли плодов. Но он пока еще ставил на Югославию, естественно, на демократическую и многопартийную, в то время как хорваты уже открыто говорили об отделении от сербов, при этом также рассчитывали на самостоятельную Словению. Великая Хорватия должна была распространиться далеко в Срем и, без учета мусульман как национальности, на Боснию и Герцеговину. Джилас напрасно убеждал их, что раздел Боснии и Герцеговины неосуществим и сопротивлялся идее «хорватского Срема». Из Загреба он вернулся разочарованным и уверенным, что хорватских националистов интересует только демократия в Хорватии, Югославия для них на десятом месте. С другой стороны он не убрал оружие в ножны, считая, что хорватский и словенский национализм – только первая фаза, нечто вроде детской болезни демократии при коммунистическом режиме, которой нужно переболеть: «Хорватские и словенские националисты, уверен, составляют меньшинство. Большинство хорватов – за Югославию. Словенцы без поддержки хорватов мало значат. Им некуда деваться»
[1596].
Когда хорватская полиция узнала о визите Джиласа в Загреб, на него было оказано жесткое давление
[1597]. Но это его только подтолкнуло летом 1979 г., за несколько месяцев до смерти Тито, стать еще более агрессивным, и он дал иностранным журналистам критическое интервью на тему югославской действительности. В то же время он пытался частным образом издать литературный бюллетень Časovnik, который власти, естественно, сразу же запретили. Джиласа предупредили, чтобы он завязывал со своими подрывными акциями, у него отобрали всё трофейное оружие, которое он хранил в своей белградской квартире, даже револьвер, который ему подарил генерал Корнеев
[1598]. Тито открыто заклеймил его как врага и намекнул на возможность нового судебного преследования. На совместном заседании Президиума СФРЮ и Президиума ЦК СКЮ в Херцег-Нови 22 марта 1979 г. он заявил: «Достаточно было предупреждений. Я думаю, что то, что он сделал сейчас, это еще одна причина для скорейшего запрета Джиласу принимать любого, кто приедет в Югославию, и болтать во вред нашей Республике. По конституции он уже давно должен сидеть в тюрьме. Он должен быть там из-за заявлений, которые сделал сразу же, как мы его выпустили оттуда. Он обещал, что больше не сделает ничего против нашего государства. Но он продолжает это делать. И не только это, он становится одним из инициаторов объединения всех врагов Югославии: националистов, либералов и всех других, и даже усташей. Он побывал в Загребе. Там он встречался с этими людьми <…> Если ситуация и дальше будет развиваться в сторону кризиса, то все эти элементы необходимо обезвредить; как известно, у нас с ними свои счеты, им нужно помешать стать пятой колонной в наших тяжелых сражениях, которые, возможно, скоро начнутся»
[1599].
Ничего не изменили слова Маргарет Тэтчер, британской «железной леди», которая в ноябре 1977 г. во время визита в Югославию обратила внимание Тито на то, что для него Джилас более опасен в тюрьме, нежели на свободе. Она была права, поскольку гонения, которым он был подвергнут, сильно ухудшили образ Югославии на Западе и омрачили «медовые месяцы», которые наступили у европейских социал-демократов и Социалистического союза трудового народа Югославии в середине 1950-х гг.
[1600]
