В конце октября 1971 г. последовал визит Тито в Вашингтон, куда он отправился также как посредник между великими державами. От американцев в этой связи он потребовал общее коммюнике, в котором бы они заявили, что мир и безопасность во «всей» Европе неделимы. Еще никогда США так открыто не выступали в пользу югославской независимости, как в тот раз, вдобавок они обозначили движение неприсоединения как «важный фактор», который обеспечивает «активный вклад в решение мировых проблем» и в «развитие международных отношений»
[2280]. Не говоря уже о комплиментах, которыми засыпали Тито. Тито был принят, как писала Evening Star, с исключительной помпой (а также с высокими мерами безопасности). Washington Post назвала его легендарным руководителем, который вызвал у президента Никсона искреннюю симпатию и который находится в тесном контакте с изменяющимся миром и его новой расстановкой сил. Baltimore Sun подчеркнула, что Тито удалось смягчить внешние и внутренние острые проблемы путем политики «примирения и приспособления». В этом он настоящий глашатай эпохи ослабления напряженности, чьего совета и помощи ищут многие. Сейчас, без сомнения, и в Вашингтоне
[2281].
К этой позитивной, хотя в чем-то слишком оптимистичной оценке нужно еще добавить, что визиты Тито в Западную Европу и США имели свои дивиденды, поскольку Югославия получала весьма выгодные кредиты в поддержку своей стабилизационной программы приблизительно в размере 1 млрд американских долларов
[2282].
Затишье перед бурей и окончательная расправа с Маспоком
В октябре 1971 на Плитвицах были организованы большие учения, названные «Свобода ‘71», в которых участвовало более 60 тыс. человек из частей регулярной армии и территориальной обороны. Согласно общему мнению, они подтвердили готовность вооруженных сил к защите государства и его общественного устройства
[2283]. Хотя в разговорах с хорватским руководством Тито всё еще обвинял некоторых своих важнейших соратников, высоких политических, государственных и военных деятелей в том, что они, вероятно, «агенты иностранных военных служб»
[2284], внутренняя ситуация всё же несколько стабилизировалась. Главный редактор белградского журнала NIN Фране Барбиери еще в середине ноября утверждал, что нужно быть благодарным реформе конституции, поскольку она позволила преодолеть сербско-хорватский конфликт
[2285].
На самом деле речь шла о затишье перед бурей, которую вызвала забастовка студентов в поддержку хорватских экономических требований за неделю перед 29 ноября, югославским государственным праздником. В эйфории они приветствовали «перемены в общественно-государственном устройстве, которые создают Социалистическую республику как суверенное, национальное государство хорватского народа», но теперь они еще требовали собственное место в ООН и своего представителя в Международном банке, который непосредственно бы вел переговоры о кредитах. Утверждали, что нужно создать автономный Национальный банк и независимую армию и прежде всего гарантировать Хорватии, что она сохранит в своих кассах валюту, которую заработает
[2286]. «Ведут себя как обезьяны в девственном лесу, – прокомментировал Крлежа. – Взобрались на дерево и от собственного крика не чувствуют, что им огонь уже жжет задницу»
[2287].
Студенты хоть и послали Тито и хорватским руководителям телеграммы, в которых выразили свою лояльность, всё же не смогли развеять сомнения, что речь идет о контрреволюционной акции, которая инициирована извне. Мнения о том, кто является ее режиссером, были различными: одни указывали пальцем на усташских эмигрантов, другие – на белградские тайные службы, которые таким образом пытались скомпрометировать хорватское руководство. Хорватское руководство открестилось от забастовки, но выразило понимание «нетерпению молодежи». Попытки Савки Дабчевич-Кучар и ее сотрудников убедить студентов прекратить забастовку, не были успешными, напротив, произвели впечатление, что это только фасад, за которым скрываются другие намерения: использовать студенческие протесты для достижения собственных целей
[2288]. То, что хорватская КП перестала координировать свою работу с партийными органами на союзной ниве, еще больше подкрепляло это сомнение
[2289].
Хотя движение загребских студентов не имело большого размаха и к концу месяца начало угасать, Тито его использовал для сведения счетов с хорватами
[2290]. В Белграде шептались, что всё это происходило из-за того, что Тито якобы слышал, будто «Савка и Мико» намереваются его подсидеть. Решение о сведении счетов было принято несколько ранее, как можно заключить из разговора, который Эдвард Кардель имел 19 ноября 1971 г. с западногерманским послом. По его просьбе он прокомментировал внутреннюю ситуацию в государстве, причем полагал, что децентрализация, которую спровоцировала реформа конституции, подготовила условия для урегулирования национальных споров. Сейчас действуют уже обузданные «этатистские» стремления в отдельных республиках и сильно развитые реформистские процессы в направлении интегральной системы рабочего самоуправления. «Здесь и там нужно будет навести порядок»
[2291]. Об этом позаботился Тито, который в конце ноября 1971 г. раньше времени вернулся из поездки в Румынию. На его решение окончательно расправиться с хорватским национализмом, вероятно, повлиял разговор, состоявшийся у него с Любичичем. Он рассказал Тито, что члены Союза борцов, не только в Сербии, но и в Хорватии и в других республиках, взволнованы из-за его нерешительности, и судя по всему, намекнул, что его положение во главе государства и армии в опасности: «Или ты, или они»
[2292]. В ответ на эту угрозу Тито созвал заседание в Караджорджеве, в своем любимом охотничьем хозяйстве, куда пригласил «товарищей из Хорватии»
[2293]. С Савкой Дабчевич-Кучар и ее соратниками 30 ноября – 1 декабря он разговаривал 20 часов подряд – что было для него нетипично, поскольку Тито не любил долгих встреч – но без драматизма. Напряженность атмосферы подчеркнула только вооруженная охрана перед зданием, где проходила встреча и где они жили
[2294]. Он полагал всё еще, что в Хорватии только несколько сотен шовинистов, которые, однако, смогли вызвать массовое движение, что недопустимо. В республике слишком много демократии: «Я всегда говорил, что для классового врага демократии нет»
[2295].
