Тем самым он дал импульс ряду выступлений – более или менее продуманных, более или менее эмоциональных. Кардель обратил внимание на тот факт, что «Югославия почти всю страну сама освободила, в то время как Чехословакию и другие страны освободила Красная армия. <…> Мы имеем право требовать от Советского правительства проявлять доверие к партии, добившейся таких результатов»
[1099]. Находившийся в душевном смятении Джилас даже заявил, что после того как Сталин обвинил его в троцкизме, ему остается только покончить жизнь самоубийством. Все поддержали Тито, утверждавшего: «Мы имеем право дискутировать с Советским Союзом на равноправной основе». Когда дошла очередь до Жуйовича, он, «бледный и растерянный», защищал советскую точку зрения: «Товарищи! Я взываю к вашему революционному сознанию. <…> Где будет место Югославии в борьбе против империализма? <…> Я считаю, что наша цель в том, чтобы наша страна вошла в состав СССР»
[1100]. Из всех присутствовавших, кроме членов Политбюро, Жуйович был единственным, кто еще до заседания знал о содержании письма Сталина, поскольку Лаврентьев ознакомил его с ним сразу, как только получил его. Он был воодушевлен тем, что все вопросы поставлены так «принципиально», хотя и сомневался, что письмо окажет какой-либо эффект: «Все попытки к выправлению положения будут задушены. Поэтому потребуется дальнейшее вмешательство ВКП(б)»
[1101].
Своим выступлением на заседании Политбюро Жуйович, конечно, только подтвердил подозрения, которые уже давно одолевали его товарищей: что он информирует советского посла об их взглядах. Решающую роль сыграл случай, произошедший 10 апреля, когда Джилас, проезжая по центру Белграда, заметил перед советским посольством его автомобиль и узнал его бородатого шофера. Конечно, об этом открытии он в тот же день сообщил Тито на встрече, где присутствовали также Кардель и Ранкович, и где было определено содержание заседания Политбюро, созванного через два дня.
После выступления Жуйовича, в котором тот упрекнул товарищей в том, что они хотят стать равными советским коммунистам, началась бурная ссора, во время которой Тито спросил его: «А что ты, Црни, два дня назад делал у советского посла?» Тот попытался выпутаться и ответил, что пришел туда поговорить о покупке новой машины. Джилас кинул ему в ответ: «Югославский министр ползает на коленях перед советским послом, чтобы получить машину…»
[1102] Склока прекратилась лишь после того, как Жуйович попросил разрешения уйти, чтобы выполнить свои обязанности в скупщине. Присутствовавшие решили продолжить заседание на следующее утро, но прежде, по предложению Тито, поставили на повестку дня вопрос о Црни и его предательстве. В ту ночь они мало спали. Виднейшие члены руководящей группы провели ряд переговоров, в результате которых приняли решение посадить на скамью подсудимых вместе с Жуйовичем еще и Андрию Хебранга, дело которого уже с марта расследовала особая партийная комиссия. Его обвиняли в «фракционизме», и он находился под домашним арестом «из-за своего поведения в [усташском] лагере»
[1103]. Хотя Хебранг ни в чем не признался комиссии, было решено, что, раз уж чистка необходима, то лучше избавиться от обоих потенциально опасных товарищей, являвшихся «носителями советской линии»
[1104].
Андрия Хебранг, как и Жуйович, не принадлежали к числу руководителей, которых Тито лично выбрал, когда возглавил КПЮ, он унаследовал их от прежнего руководства. Это сыграло решающую роль в их падении. В Москве тоже знали, что они лояльны в первую очередь Сталину. В досье Хебранга, находящемся в архиве Коминтерна, последний охарактеризован как «проверенный, твердый, преданный делу коммунист, большой искренний друг наших интересов». «Для Советского Союза он готов сделать всё, что возможно»
[1105].
* * *
На заседании Политбюро 13 апреля, проходившем в более свободной и спокойной обстановке, чем то, что состоялось накануне, ведь правила игры уже были определены, Ранкович озвучил решение Политбюро оповестить ЦК о «деле Хебранга». Также он зачитал письмо, посланное ему хорватским политиком, в котором тот выступил в поддержку Сталина. Затем сам Тито проанализировал ошибки Фэтти и показал его как человека опасного и враждебного партии. А Джилас поддержал его слова, заявив, что Жуйович и Хебранг являются главными носителями просоветской линии в Югославии. Это заключение было сделано также на основе прослушивания их телефонных разговоров
[1106]. Во вводной части письма Сталину, окончательный текст которого утвердили на этом заседании, обвиняемые были представлены иначе – как главные виновники напряженности, возникшей между Москвой и Белградом. Именно они передавали неточную информацию советским органам в Югославии, а те передавали ее в Кремль. Конфликт, зародившийся из-за антипартийной деятельности некоторых отдельных элементов, можно будет легко разрешить, если КПСС пошлет в Югославию одного или двух членов своего ЦК, чтобы они на месте исследовали причины возникших трений
[1107]. Это предложение, имплицитно признававшее главенствующее положение Москвы, а также утверждение, что Жуйович и Хебранг – главные виновники конфликта, были в числе главных изменений, внесенных в текст письма, составленного Тито и дополненного Карделем, Ранковичем, Джиласом и Кидричем. Еще большее значение имел тот факт, что убрали заключительную часть письма, в которой Тито спрашивал: «В чем же в действительности дело? Нам кажется, что у нас нет единого мнения о том, какими должны быть отношения между нашими странами»
[1108]. Его тезис о праве каждого государства выбирать собственный путь к социализму и неприятие «гегемонизма» прозвучали более мягко, чем в первоначальном варианте, и устроили большинство членов Политбюро. Он был вынужден проявлять осторожность, поскольку хорошо знал, как сильно воздействует на югославских коммунистов харизма Сталина
[1109]. Они по-прежнему видели в нем человека, который, несмотря на его деспотизм, является воплощением марксистской идеологии. Обсуждение, организованное руководителями партии 12 и 13 апреля, и письмо, посланное в Москву, существенно различались. Однако их несоответствия многие не осознавали. Они были довольны, что, в истинно сталинском духе, могут предложить хозяину две жертвы, и уверены, что таким поступком снова улучшат испортившиеся отношения. К тому же они хотели символическим жестом подтвердить свою преданность Советскому Союзу, поэтому послали Якова Блажевича, одного из самых молодых членов ЦК, положить венок на могилу русских солдат, павших в битве за освобождение Белграда
[1110].
