– Конечно, поезжай. Я без тебя прекрасно со всем управлюсь.
– Вот уж не сомневаюсь. А привезет он Вилена послезавтра рано утром, так что смотри. И вообще – будь осторожна.
– Вилен же говорил – к обеду?
– Рано утром, Семен так сказал. Ну, иди. Да укроп не забудь!
– Спасибо.
– Иди с Богом.
Так Зоя подарила мне ночь с Юрой. Мы с ним изменились за прошедшие годы, но то, что вспыхнуло между нами в тот майский день, никуда не делось – огонь полыхал по-прежнему. Узнав о сыне, Юра был потрясен, но больше не звал меня с собой, да и куда ему было звать? Сам существовал на птичьих правах. В этот раз мы действительно расстались навсегда. Когда я поняла, что все получилось и я снова беременна, радости моей не было предела! Второй ребенок окончательно выпрямил и укрепил мою душу.
Ниночка родилась в разгар хрущевской оттепели. Паву выпихнули на пенсию, и он глушил обиду водкой, не в силах пережить развенчание своего идола: портрет Сталина так и висел у него на стене. Донимал он нас страшно, потому что в пьяном виде делался буен и криклив. Больше всего доставалось, конечно, Пане. У меня потихоньку копилось раздражение: Гоша пугался его криков до истерики, заражая и маленькую Нину. И в один из дней я устроила такой скандал, что чуть стены не рухнули. Сама от себя не ожидала.
Дело было вечером, Пава привел собутыльника, Паня, как всегда, сбежала от них на кухню. У Нины резались зубки, она всю предыдущую ночь плакала, а сейчас они рыдали на пару с Гошей, потому что из комнаты свекров доносился громогласный мат-перемат. У меня что-то переклинило в голове – я встала и решительно направилась к дверям. Зоя увидела выражение моего лица и попыталась остановить, но я ее оттолкнула. Ворвалась к свекру и гаркнула:
– А ну тихо! – Они от неожиданности замолкли. – Прекратите орать! Вы детей пугаете. – Они что-то забормотали в ответ, но меня уже понесло. – Ты! – Я ткнула указательным пальцем в сторону собутыльника. – Быстро встал и ушел.
– Сиди, – возразил Пава. – А ты не распоряжайся тут! Ишь, моду взяла…
– Я кому сказала? Пошел вон! А ты заткнись.
Пава онемел от моей наглости, а его собутыльник быстро поднялся и попятился к выходу, кланяясь и приседая.
– Ты что тут, а?! – заорал Пава. – Ты кто такая? Что ты мне рот затыкаешь? Это мой дом! Что хочу, то и… Эй, эй! Ты чего?!
Я наклонилась к нему очень близко и, глядя в глаза, заговорила – медленно, раздельно и четко, чтобы дошло:
– Это мой дом. Я тут хозяйка. А ты теперь – никто. Ноль без палочки. Кончилось твое время, прихвостень сталинский. Думаешь, не знаю, кто моих родителей убил? Ты, сволочь. Так что сиди и не вякай. Лишний раз рот откроешь или руку на кого подымешь – я тебя сама прикончу. И сил у меня хватит. – Я протянула к его шее руку с согнутыми, как когти, пальцами, и Пава отпрянул. Видно было, что он протрезвел. – Понял меня? – Он молчал. Я повторила еще более зловещим тоном: – Не слышу ответа. Ты меня понял, мразь?
Он кивнул. Я повернулась – в дверях стояла бледная Паня. Она отступила на шаг, пропуская меня, но ни слова не сказала. Я вернулась к детям, которых Зое удалось успокоить, и выпила целую кружку воды. Зоя качала головой:
– Ну, ты и сильна! И как ты их не боишься?
– Пусть они меня боятся. Теперь мое время.
Вилен в этот день пришел поздно, но Паня подкарауливала его и, видно, нажаловалась. Он поужинал, потом спросил:
– Катя, что такое сегодня у вас с отцом вышло?
– А что? – обернулась я к мужу. И такой у меня выразительный взгляд был, что он тут же дал задний ход:
– Нет, ничего. Это я так.
– Ничего так ничего. Да, я тебе в маленькой комнате постелила. У Ниночки зубки режутся, она тебе выспаться не даст.
– Хорошо.
Этим все и кончилось. Вилен так и остался в маленькой комнате. Терпел он недели две, потом не выдержал, зашел ко мне поздно вечером:
– Катя…
– Тихо, дети спят! Чего тебе?
– Ты знаешь, чего.
– Господи, – сказала я с сердцем. – Нашел бы себе другую бабу и отстал уже от меня!
– У меня с другими не выходит, – мрачно ответил Вилен.
– А ты пробовал? – удивилась я.
– Пробовал. Ничего не вышло. И не хочу я с другими. Ты моя жена.
– Не встает, значит, на других? Беда.
Вилен дико на меня глянул – не ожидал, что я могу такое сказать. Но я с Кратовыми столько всего наслушалась, что сама могла выражаться не хуже. Он выглядел растерянным, а я чувствовала, что сильна сейчас как никогда и могу легко его сломать.
– Ладно, – сказала я, глядя ему в глаза. – Попроси хорошенько. Может, я и пойду навстречу.
– Пожалуйста, Катя! Я соскучился.
– Стань на колени, – велела я. Он вздрогнул.
– Тебе ж не впервой! Забыл, как ползал тут передо мной? – У Вилена покраснели уши, потом щеки, в глазах промелькнуло что-то вроде искры, и скулы дрогнули. Я видела, как он напрягся. – Ну?
И он опустился на колени. Я смотрела, как он стоит, наклонив голову и бессильно свесив руки, и ни капли жалости не было во мне. Ни капли.
– Хорошо, через пять минут приду.
Когда я спустя полчаса уходила от Вилена и взялась уже за ручку двери, он вдруг спросил:
– Ты простишь меня когда-нибудь?
Я обернулась. Он лежал, чуть прикрытый одеялом, и смотрел на меня глазами побитой собаки. И я вдруг увидела мужа со стороны, как чужого. Увидела и подумала: а ведь он красивый мужик! Вилен уже не так напоминал актера Столярова: с возрастом черты лица огрубели и заострились, глаза запали. Мрачное лицо, но выразительное. Сильный, сложен хорошо. Не пьет, не курит, по бабам не бегает. Не матерится, не бьет. Помалкивает. Да любая другая была бы счастлива такое сокровище заполучить! За какие ж грехи оно мне досталось?
– А ведь я была в тебя влюблена, – горько усмехнувшись, сказала я. – Если бы ты подождал, если б дал мне вырасти! Глядишь, и жили бы сейчас как люди. Как я могу тебя простить, когда ты душу мою в грязи вывалял? Жизнь мою растоптал! До смерти не прощу.
И ушла. Закрывая дверь, я услышала что-то похожее на рыдание. Но не вернулась.
Через три года Вилен получил двухкомнатную квартиру и отдал ее свекрам, потому что я категорически отказалась уезжать с Полянки в какое-то Северное Измайлово. Свекры, правда, тоже не слишком хотели, но пришлось. Съездив к ним на новоселье, я с трудом могла удержаться от смеха: в доме ощутимо воняло свинарником. Оказалось, что северный ветер приносит эти ароматы от совхоза «Черницыно», располагавшегося неподалеку. Свекры ругались, а меня веселила эта насмешка Судьбы. Через несколько лет совхоз приказал долго жить, и пахнуть перестало.
Жилось бы им там неплохо, если бы Пава не стал пить по-черному. Не знаю, как долго он протянул бы, но через шесть лет его убили в собственном подъезде, засадив нож в печень, которая все еще держалась, несмотря на поглощаемые им литры спиртного. Преступника так и не нашли, но подозреваю, что это кто-то из его тюремных знакомцев или их родственников: Пава работал во внутренней тюрьме Лубянки, а до этого вообще был в расстрельной команде. Но узнала я о «трудовых подвигах» свекра гораздо позже.
