— Возможно.
— Эта женщина — ты.
Мне вдруг показалось, что на моих губах заледенели кончики моих же собственных слов. Хотя это не было для меня неожиданностью. Ведь я уже знала, что похожа на Мальвину. О том же, что я знаю про Мальвину и видела ее фотографию, Вирг Сафин ничего не знал.
— Мне пришлось убить Комаровского, иначе он выдал бы меня спецслужбам. И я не мог отдать ему тебя. Ни в коем случае не мог. Мне пришлось от него избавиться, хотя это было достаточно больно. Он уже не был моей семьей.
Глава 22
Было слышно, как сквозняк перебирает шелковым порогом. В огромном пространстве этого зала под сводчатым потолком гулял ветер. Молчание, наступившее следом за словами Вирга Сафина, поразило нас обоих. Мы вдруг замолчали оба, словно прислушиваясь к чему-то, разлитому в холодном воздухе, касающемуся исключительно нас двоих.
Его признание адским пламенем жгло мою душу. Он убил Комаровского ради меня. Он убил, чтобы спасти меня. Так, наверное, решали свои проблемы первобытные люди. Почему, ну почему абсолютно ничего не изменилось на протяжении всех этих веков?
Я не знала, что делать. Мне хотелось плакать. Я так страдала, что толком не могла говорить.
— Я не хотел убивать Комаровского, — его голос звучал так, как звучал всегда — равнодушно, спокойно, словно он пересказывал мне прогноз погоды, — но мне пришлось это сделать, иначе его распущенность убила бы меня.
Распущенность! Меня буквально убило это слово! И это говорил человек, который делал шокирующие фотографии с помощью кожи, снятой со своих жертв.
— Ты слышала, что одну из своих фотографий я продал в Америке за 1,5 миллиона долларов? Так вот: пленкой на этой фотографии была кожа Витольда Комаровского, человеческая кожа. Но никто не разгадал этот секрет потому, что мысль о коже просто никому не пришла в голову. Никто не мог до этого додуматься. И ты бы никогда в жизни не додумалась, если бы ничего об этом не знала. А фотография была великой. Старуха, которая прядет нить — нить пряжи жизни. Старая богиня судьбы, парка, в лице которой предстала сама судьба. Это фотография так очаровала одного частного коллекционера, что он буквально сразу выложил за нее 1, 5 миллиона долларов. Какие же еще доказательства нужны в том, что я всегда поступал правильно? С помощью такой грязной личности, как Комар, я сотворил великое искусство. Разве может существовать лучший памятник человеческой жизни? Жизнь исчезает. Она короткая, как рыдание. В том же, что делаю я, эта жизнь будет существовать. Вечно.
Я не знала, по каким критериям его оценивать. Он был сумасшедшим, маньяком, давно потерявшим человеческое достоинство. Но одновременно с этим он был великим художником. Может быть, величайшим из всех, кто когда-либо жил на земле. И я преклоняла колени и разум перед этим величайшим трагическим даром, бывшим одновременно и вселенским величием, и неземной высотой, и величайшей трагедией из всех, которые только могут существовать.
Я смотрела на капли пота на его обнаженной коже. На жесткие завитки черных, как смоль, вьющихся у висков волос. И в моей душе в тот самый миг начиналось мучительное перерождение. В моей душе происходили такие серьезные процессы, в результате которых откровением на свет божий появлялся настоящий смысл. Умирая в мучительных судорогах, моя душа как бы возрождалась к жизни, перерождалась в совершенно новом качестве. Откровением, которое я уже не могла побороть.
Это откровение было простое, как жизнь. Жизнь, которая, по словам Вирга Сафина, коротка, как рыдание. И так же проста во всей своей жестокости и красоте.
Я не смогу жить без этого человека. Я никогда не смогу спать с кем-то другим. До конца моих дней он останется для меня единственным мужчиной на этой планете. Все другие автоматически просто прекратили свое существование, вымерли как динозавры, как мамонты, с тем, чтобы глаза мои не видели их никогда.
Я не смогу жить без этого человека. Я не смогу жить с этим человеком. Я умру без него. Я умру с ним. Я перестану дышать, глаза мои перестанут смотреть на солнце, если он уйдет из моей жизни. Я перестану дышать, глаза мои перестанут смотреть на солнце, если он останется в моей жизни. И все, что осталось для меня отныне и навсегда — этот мучительный разброд, раздирающий меня на куски. Я никогда не смогу его предать. Я буду вынуждена предать его, чтобы остановить его преступления. Он убийца, маньяк, но только с ним я познала высшую степень, самое глубинное таинство настоящей любви. Сафин улыбался.
— Посмотри, — в руке его был маленький, почти невесомый предмет, — посмотри, как играют лучи света! Они с нами играют. Возьми. Это тебе.
Он разжал ладонь. В его руке лежал маленький объектив от фотокамеры, покрытый желтоватой пленкой. Я задрожала так, словно меня истязал приступ жестокой тропической малярии. Но Сафин словно не видел моих страданий. Улыбаясь широко, как-то по-детски, он властным жестом взял мою руку, вложил страшный предмет.
Я машинально поднесла к глазам. Миллионы, миллиарды ярчайших лучей, тропическое сияние, брызнувшее из глубин тощего электрического света. Сама жизнь искрилась самой ярчайшей радугой, словно растекаясь по трещинкам — крошечным рекам, прорезающим объектив. Никогда за всю жизнь мне не приходилось видеть ничего подобного. У меня не было слов, чтобы это описать. Новая жизнь другого мира сверкала в уникальном открытии этого страшного зрелища. И если отбросить все предрассудки и броню общепринятых взглядов, сковавших мою душу агонией страха, я понимала, что это искривление светящихся лучей на самом деле — грандиозное открытие. Грандиозное открытие, то есть катастрофа. Мне стало так страшно, что как можно скорее я поспешила убрать жуткий предмет от своих глаз.
— Такой объектив фотокамеры — это моя жизнь, — тихо сказал Вирг Сафин, и я прекрасно поняла то, что он хотел сказать.
— Мне можно оставить… это? — я уже не хотела избавляться от этого страшного пророчества, которое легло и на мою ладонь, и на мою жизнь невыносимым грузом.
— Конечно, оставь его себе. Я рад. Я и сам хотел тебе его подарить в знак тайны, которая теперь навсегда связала наши жизни. Пусть это будет мое обручальное кольцо.
Встретив мой осмысленный взгляд, Сафин вздохнул с облегчением.
— Принести тебе воды?
— Да, принеси.
— Я мигом, — с резвостью, не свойственной ему, Сафин вскочил с кровати, — я сейчас принесу. Ты полежи так спокойно. Только никуда не уходи.
Он не закрыл за собой дверь. Когда его шаги исчезли в глубине коридора, я поднялась с кровати и достала из тумбочки маленький серебряный нож. Затем, крепко сжав нож в руке, пошла к своей комнате.
Я шла по коридору, распятая в своей собственной нирване. До крови растворенная в ней. Коридор был полон призраков, порожденных моим собственным разумом. Я шла в другой жизни, посреди собственного позора, и бесцветные глаза окружавших меня призраков наблюдали за мной.
Я видела глаза сына. Я видела глаза мамы. Глаза моего бывшего мужа и той девки, к которой он от меня ушел. Глаза Виталия Кораблева. Глаза его спутницы, которую видела только на фотографиях. Глаза Беликовой. Глаза Комаровского. Глаза всех жертв Вирга Сафина. Они стояли, держа в вытянутых руках свою кожу. И эти шелковые знамена смерти развевались за мной.
