От редакции
Есть просто города, то есть крупные населенные пункты, и есть города особенные — города-метрополии (бывшие столицы империй, ничуть не утратившие по сей день своего имперского лоска — Париж, Лондон, Москва) и города-музеи (где каждый камень дышит историей — Рим, Флоренция, Афины), города-колоссы (Нью-Йорк, Токио, Дели) и города-реликты (словно навсегда застывшие в прошлом разной степени отдаленности — Вена и Прага, Верона и Таллинн). А еще — есть уникальный город, город на стыке суши и моря, равно принадлежащий обеим, город-эмблема и город-символ, город-фантазия и город-сказка; имя этому городу — Венеция.
Пожалуй, емче многих других, писавших о Венеции в стихах и в прозе, сказал об этом городе Александр Галич:
Вереницей похожие
Мимо нас города,
Но Венеция дожей —
Это все-таки да!
«Королева Адриатики», как ее часто называют, — город двуликий, тщательно скрывающий свое истинное лицо под маской повседневности. Этот город открывается взгляду далеко не сразу. Чтобы приподнять его маску, лучше всего отправиться из береговой Венеции на катере по Большому каналу; эта прогулка вдоль роскошных дворцовых фасадов и византийских мозаик, под сводами Риальто и пролетами других мостов хотя бы немного подготовит взгляд к тому великолепию, которое ожидает сразу за пристанью в Лагуне, — просторной площади Сан-Марко с ее монументальной колокольней, почти ручными голубями, бесчисленными магазинчиками и кафе по периметру (и среди них — знаменитый «Флориан» с официантами в белых смокингах и непременным роялем). Эта площадь распахивается перед глазами, словно окно, а за спиной возвышаются величавый Дворец дожей и совершенно невероятный, воздушный, будто готовый взмыть в небеса собор Святого Марка…
Как заметил один путешественник, «Венеции легко простить ее вечное самолюбование. Не важно, сколько раз мы видели ее в кино или на картинках — реальная Венеция окажется более сказочной и сюрреалистичной, чем допускало самое смелое воображение. Все путеводители мира не способны передать экзотической красоты этого города, который словно сошел с полотен Каналетто». Александр Герцен говорил, что «великолепнее нелепости, как Венеция, нет. Построить город там, где город построить нельзя, само по себе безумие; но построить так один из изящнейших, грандиознейших городов — гениальное безумие. Вода, море, их блеск и мерцанье обязывают к особой пышности. Моллюски отделывают перламутром и жемчугом свои каюты… Каждый шаг торжественного шествия морской красавицы должен быть записан потомству кистью и резцом». А Томас Манн прибавлял: «Венеция! Что за город! Город неотразимого очарования для человека образованного — в силу своей истории, да и нынешней прелести тоже!»
Приятных прогулок по городу дожей и гондольеров, романтиков и влюбленных, Казановы и Бродского!
Предисловие
«Само ее имя я пишу с огромным удовольствием, — писал Генри Джеймс о Венеции, — но не уверен, что не было бы определенной дерзостью с моей стороны утверждать, будто я могу к нему что-то добавить». Даже если не принимать в расчет двойное отрицание, то уже подобного предостережения от излишней бойкости пера из уст автора, известного своей сдержанностью, достаточно, чтобы заставить задуматься любого журналиста, эссеиста или, как в нашем случае, автора предисловия.
Так можно ли к этому имени что-нибудь добавить? «Венецию изображали и описывали тысячи раз, — продолжает Джеймс, — и из всех городов мира именно ее проще всего посетить, не выходя из комнаты». Впервые это замечание появилось на страницах журнала «Century Magazine» почти сто двадцать лет назад, в ноябре 1882 года. И если уже тогда оно было вполне справедливо, насколько же верно сейчас!
Действительно, «изображали и описывали» Венецию немало. В работах бесчисленных авторов — от акварелистов-любителей до мастеров, которых Джеймс величает не иначе как «тот самый Тинторетто и тот самый Веронезе», запечатлены ее виды; ей посвящено огромное количество литературных произведений, написанных в самых разных жанрах — от «странной, запоздалой прозы» Рескина до наблюдений «сентиментального путешественника» Джеймса, и многим до сих пор сложно представить себе иные взаимоотношения с Венецией за пределами круга, очерченного этими двумя понятиями. Но мне кажется, кое-что добавить все-таки можно, даже в наши дни: как минимум — плейер и пару наушников.
За тридцать лет до эссе Генри Джеймса Роберт Браунинг написал стихотворение «Токката Галуппи». «Бедный Браунинг», — назвал его Бернард Шоу из-за тех злосчастных строк, где поэт сравнивает Россини и Верди и совершает все мыслимые и немыслимые ошибки, начиная от имени композитора и заканчивая несуществующей токкатой (Галуппи писал сонаты для клавишных, но это прозвучало бы слишком современно), ради идеи создать образ старомодного чудака, на которого безразлично и свысока поглядывают веселые и юные современники. Стоит напомнить, что Галуппи был родом с острова Бурано, знаменитого своими кружевами; его, несомненно, можно назвать одним из самых популярных и успешных музыкантов XVIII столетия, слава о нем как о пианисте-виртуозе разнеслась по всему миру — в частности, Екатерина Великая пригласила его дать несколько концертов в России.
Тем не менее поразительно, что Браунинг вообще что-то знал о Галуппи. Поэт был большой любитель блошиных рынков, возможно, именно там ему и довелось набрести на партитуры произведений этого композитора, как раз в период создания сборника, позже получившего название «Кольцо и книга». Маловероятно, чтобы ему когда-либо доводилось слышать музыку Галуппи вживую, и тем более — музыку более ранних венецианских композиторов. И хотя мы не сможем посетить ту Венецию, какой ее знали Джеймс, или Рескин, или Браунинг, у нас все-таки есть ключ, способный открыть дверь в мир прошлого и позволить почувствовать, каково было жить в этом городе во времена его расцвета. И этот ключ — музыка, которая при жизни упомянутых литераторов уже не только не исполнялась, но практически и не могла быть исполнена.
Стоит еще раз подчеркнуть, что подобная счастливая возможность появилась у нас совсем недавно. Помню, как годах в 1960-х мне довелось присутствовать на концерте, где играли «Псалмы вечерни» Монтеверди, написанные в 1610 году, и не по себе становилось, наблюдая мучительные усилия корнетистов совладать с руладами в «Магнификат». В тот же период сонаты Джованни Габриели если и исполняли, то только как нелепо переложенные для современного духового оркестра. Теперь же произведения обоих композиторов вошли в репертуары концертов старинной музыки благодаря новому поколению музыкантов-виртуозов, которые могут сыграть что угодно — не важно, написано ли это для корнета, цитры, дульчиана или любого другого столь же причудливого, сколь и восхитительного инструмента оркестра эпохи Возрождения. Эти виртуозы аккомпанируют преданным своему делу певцам, в совершенстве овладевшим старинной техникой пения, необходимой для того, чтобы успешно услаждать слух музыковедов, раскопавших в библиотеках Европы «утраченные» шедевры для современных исполнителей.
