Титульный лист первого издания “Записок об Анне Ахматовой” (1976).
Из личного архива Г. Е. Горелика.
В военной прокуратуре в Москве, на Пушкинской, я услышала приговор, по тем временам совершенно стандартный: “Бронштейн, Матвей Петрович? Десять лет без права переписки с полной конфискацией имущества”.
В ту пору нам уже было известно, что подобный приговор мужу означает арест и лагерь для жены. Вот почему утренний дружеский телефонный звонок с сообщением о Люше и настоятельным советом не возвращаться в Ленинград – не удивил меня. Убедились мы также к тому времени на многочисленных примерах и в том, что если жены сразу после приговора мужьям уезжают – их не преследуют. Но вот о чем мы тогда не догадывались: “десять лет без права переписки” – это был псевдоним расстрела. Я не поняла, выслушав в военной прокуратуре приговор, что Матвея Петровича уже нет на свете. Мне казалось, я обязана оставаться живой, избегать ареста, не только ради Люши, но и ради Мити, потому что если я окажусь в тюрьме, то кто же станет организатором спасательных работ?
‹…›
Поселилась я сначала у Митиных родителей в Киеве. Потом в Ворзеле под Киевом. Потом в Ялте. Никто меня не искал. Получив от Корнея Ивановича известие, что Пётр Иваныч (условное наименование НКВД) остепенился, вошел в ум и более не зарится на чужих жен, – я вернулась в Ленинград, домой. Квартира была разграблена: Митина библиотека в полторы тысячи томов перевезена в подвалы Петропавловской крепости, крупная мебель и зимние вещи вывезены в неизвестном направлении, а мелкие вещички вроде простынь, детских игрушек, ботиков и часов распроданы кому-то по дешевке в пользу конфискующих. В Митиной комнате поселен некто Катышев, Вася, человек “оттуда”, получивший в наследство от репрессированного врага народа не только комнату, но и этажерку, и письменный стол, и часы. Некоторое время я не брала Люшеньку домой, опасаясь, что меня все-таки арестуют, но недели шли за неделями, а меня не трогали. И, перестав еженощно ждать звонка, я перевезла Люшу и няню Иду к себе и снова занялась хлопотами о Мите.
Из дневника Лидии Чуковской
[59]19 мая 1939
Л. Д. [Лёва Ландау, Дау, только что выпущенный из тюрьмы (примечание Л. К. Чуковской 1966 года)]
Те же черные кудри, те же прекрасные очи пятилетней девочки, те же некрасивые зубы, подросточья худоба.
Я была счастлива видеть его и его кожаное пальто из наше-Митиной прежней жизни. Проходя через переднюю в кухню за чайником, я погладила это пальто по рукаву.
Он заговорил своими прежними терминами.
“Людей” не встретил.
Огромный процент ханжей.
“Черви” встречаются.
“Баранов” подавляющее большинство.
Он сидел у меня долго. Расспрашивал… ‹…›
Из дневника Лидии Чуковской, 19 мая 1939 г.
Из архива Л. К. Чуковской.
Он снял с моей души камень. А я и не знала, что камень был такой тяжелый. Мне казалось, я об этом и не думаю… Перед уходом спросил:
– Вам меня не больно видеть?
– Нет. Нет. Честное слово, нет.
– А если вам будут нужны деньги – вы мне напишете?
– Напишу. Честное слово.
[Примечание Л. К. Чуковской 1966 года
Физик Лев Давыдович Ландау – один из самых близких и любимых Митиных друзей. Существуют у них и общие работы, подписанные обоими именами.
Приезжая в Москву, Митя обычно останавливался у Дау. Родители Льва Давыдовича жили в Ленинграде; приезжая к ним или к своей сестре, Софии Давыдовне, в Ленинград, Дау обычно бывал у нас каждый день. Иногда целый день. Есть такое выражение: “целыми днями напролет…” Но они в самом деле целыми днями напролет, расхаживая из угла в угол по Митиной комнате и неохотно отрываясь для обеда и ужина, обсуждали физические проблемы. Я заходила, садилась на край тахты; из вежливости они на секунду умолкали; Лёва произносил что-нибудь насмешливо-доброе: “Я, Лидочка, вас особенно ценю за то, что вы единственная в мире называете меня Лёвой. Даже родная мать уже зовет меня Дау”. Но я видела, что им совершенно не до меня, уходила – и из Митиной комнаты снова доносились два перебивающих друг друга мальчишеских голоса и слова непонятного мне языка. Митя говорил медленно, с несколько педантическими интонациями, словно лекцию читал; Дау из угла кидался в него репликами.
Один молодой физик, Митин ученик (хотя Мите в 1936 году исполнилось всего тридцать лет, у него уже давно были ученики), сказал мне:
– Ландау успел больше сделать в физике, чем Бронштейн, но от Бронштейна мы ждем большего…
Месяца через три после Митиного ареста – значит, в конце 1937 или в самом начале 1938 года – я узнала, что в Москве арестован Ландау.
Кроме острой боли за него, я испытала дополнительную боль: а вдруг они по общему делу – Митя и Лёва, – вдруг у Мити вынудили дать какие-нибудь показания против Лёвы?
Камень этот был снят с моей души Лёвиным появлением и Лёвиным рассказом: его “дело” не было связано с Митиным. Для каждого из них был выдуман особый фантастический роман – порознь. Истинная связь между ними, дружеская, научная, никого не интересовала, как всякая реальность. (Недаром у Мити при обыске и аресте не взяли записную книжку с адресами и телефонами всех знакомых. Книжка демонстрировала подлинные отношения, настоящие связи – они не занимали никого.)
Жизнь Ландау была спасена тем обстоятельством, что арестован он был позднее Бронштейна. Таким образом он досидел – избитый, со сломанным ребром
[60] – до того дня, когда Сталин прогнал Ежова. К власти пришел Берия, но он, как известно, не сразу занялся террором. Вот в этот промежуток к Молотову приехал Капица и сказал, что в подвалах НКВД содержится замечательный физик. Так великий физик Ландау был спасен от расстрела.
Л. Д. Ландау – один из первых встреченных мною людей, который никогда, ни на одну секунду не был обольщен сталинским режимом
[61].
