Моих героев – всемирно знаменитого и почти неизвестного – связывает не только физика. Именно от Лидии Корнеевны я впервые узнал о Сахарове вне физики, помимо западных радиоголосов и организованного гнева советских газет.
Ее рассказы о непутевом академике подсказали острый вопрос: как в академическом центре чистой науки такие чистые люди, как Сахаров, изобретали водородную бомбу? По воле Сталина и под присмотром Берии.
Конец советской власти позволил искать ответ на этот вопрос в переплетении реальных событий, а не в мистическом союзе добра и зла. Российская академия наук, увы, отказалась поддержать такое расследование. А пару месяцев спустя Институт истории науки в заокеанском Бостоне согласился, хоть проект и был изложен на корявом английском. И я уехал туда.
Лидия Корнеевна восприняла это с грустью и даже с обидой. Я был не первым, кто оставлял ее ради свободы творчества, воссоединения семьи и прочих благих целей. Ее отношение к отъезжающим изменилось лишь после того, как в 1994 году под ее окнами по Тверской прошла демонстрация с портретами Сталина. Граждане свободной России несли ненавистные ей иконы душегубца. Это было слишком. Свидетельство о смерти мужа ей выдали в ЗАГСе, где еще висел огромный портрет Вождя. В графе “причина смерти” стоял прочерк. Но она знала, что причиной был тот, кто смотрел со стены.
В том же 1994 году, вдали от российских демонстраций, вышла книга о Бронштейне в английском переводе. Я послал экземпляр Лидии Корнеевне. Она отозвалась:
Какой подарок Вы мне сделали – какой прекрасный и какой внезапный. Мы с Люшей хлопали в ладоши от радости. Издана книга весьма изящно, со вкусом. Судить о переводе не берусь, но фотографии все, кроме одной (“цыганка”), – отличные. Отлично удались три мои любимые…
Открытка Андрея Сахарова из горьковской ссылки, 30 марта 1983 г. Из архива Л. К. Чуковской.
Лидия Корнеевна с сочувствием отнеслась к моему замыслу написать книгу о Сахарове и дала мне для изучения его письма из горьковской ссылки. Особенно дорога мне его открытка 1983 года – отклик на мою первую статью о Бронштейне. Сборник, включающий эту статью, Лидия Корнеевна отправила Сахарову в Горький. О статье он отозвался одобрительно, но заметил, что из текста не ясно, кому адресовано письмо Корнея Чуковского. Действительно, я не указал адресата – сталинского обер-прокурора, – чтобы не дразнить издательских цензоров.
Спустя одиннадцать лет после этой краткой рецензии появились западные мнения о жизнеописании физика по имени Matvei Petrovich Bronstein.
Бельгийский рецензент переведенной книги начал так: “Кто знает М. П. Бронштейна? Он был одним из ярчайших физиков-теоретиков молодого советского поколения, вместе с Гамовым и Ландау”. И завершил: “Рекомендую эту книгу прежде всего потому, что светлая личность, научные достижения и человеческие качества М. П. Бронштейна должны стать известны – после пятидесяти лет молчания”.
Рецензент итальянский выразился круче: “Книга отдает дань гению, убитому в возрасте тридцати двух лет”. Сильные эмоции, вероятно, помешали рецензенту заметить, что родился Бронштейн в декабре – и в день казни ему был 31 год, 2 месяца и 16 дней. Но все важное итальянец разглядел и рекомендовал книгу “в особенности тем читателям, которых интересует общекультурная сторона физики. Это воистину уникальный вклад российской науки и культуры”.
От подобных рецензий можно было и почить на лаврах, но к лавровым листам добавился стручок горького перца. Американский журнал опубликовал третью рецензию – весьма раздраженную. Признав, что книга содержит “полезную информацию”, рецензент-норвежец заявил: “Если Бронштейн был живым человеком, он не мог быть и наполовину тем гением, каким представлен в книге. Нас вновь и вновь уверяют, что Бронштейн обладал ‘глубоким пониманием’ и ‘огромными знаниями’ почти во всех областях, что его высказывания ‘пророческие’ и всегда ‘по существу’ и что в силу ‘мощного его интеллекта’ – в сочетании, конечно же, с ‘литературным талантом’ – он был ‘на голову выше’ современников, включая таких второстепенных, как Бор, Дирак, Эйнштейн…”
Неужели в английском переводе я пропустил нечто подобное? Переводчица, по ее собственному признанию, на последней главе не могла удержать слез. Мысленно я ее упрекнул: “Вы бы, сударыня, лучше не плакали, а точнее переводили”. Я-то, редактируя свою книгу, держал себя в узде, помня, что любовь слепа, и представил весь известный мне “компромат” на моего героя.
Английский текст хранился в компьютере, которому я и поручил найти закавыченные рецензентом выражения. Оказалось, что одного из них в книге нет вовсе, а остальные грубо вырваны из контекста.
В книге, например, сказано: “В знании иностранных языков Бронштейн был на голову выше коллег”. И это чистая правда. Он свободно владел тремя основными европейскими языками (хоть и не был за границей). С детства знал украинский, сочинял стихи на латыни, в свое удовольствие изучал испанский, древнееврейский, турецкий, японский. Но при чем тут сравнение с Эйнштейном, Бором и Дираком?!
Так что компьютер меня успокоил. Но как понять рецензента? Если бы он хоть слово сказал о том, что Бронштейн понимал гравитацию не столь уж глубоко или что мой анализ в чем-то неверен. Да читал ли он книгу? Или только пролистал и выдернул пару обрывков фраз? Повеяло чем-то хорошо знакомым по старой советской жизни, но норвежское происхождение рецензента не давало простора для фантазии. Норвегия, конечно, холоднее Италии, но… Рецензент, похоже, просто не мог поверить, что личность столь яркая неизвестна ему – маститому историку науки – и что подобных людей губили без вины и без разбора.
“В историю мировой физики М. П. Б. войдет постепенно”
Лидия Корнеевна откликнулась на рецензии письмом:
Поздравляю Вас с ними. На отрицательную, одну, рецензию – не следует, я думаю, обращать внимание. Естественно, что люди отталкиваются от незнакомого им, непривычного имени. К новому имени всегда относятся неблагосклонно; им кажется, что кто-то совершает над ними насилие, втесняя им это новое имя. В историю мировой физики М. П. Б. войдет постепенно…
Пару месяцев спустя я своими глазами увидел, как это происходит.
В Бостонском университете шла конференция, посвященная переднему краю теоретической физики – самому обрывистому ее краю. Прибыли видные теоретики, несколько нобелевских лауреатов.
