– Так и с вами – то же самое, – парировал Мартен.
По тому, как нервно прокурор на него покосился, он понял, что ему не до шуток.
– Нас здесь всего трое, – сказал гигант.
Он принялся легонько гонять камушек носком ботинка, как делал с мусором в заброшенном ангаре. Наверное, он не отдавал себе отчета в этой странной привычке.
– Надо продвигаться дальше. Немедленно вызывайте подкрепление…
– Это будет нам мешать и заставит бесполезно расходовать силы, – запротестовала Ирен. – Руководить новичками, «притравливать» их, ждать, пока привыкнут к нашей системе работы, – все это заставит потерять много драгоценного времени… И поставит под угрозу единство группы.
Кастень мрачно на нее взглянул.
– Я не хочу, чтобы нас обвиняли в том, что мы не сделали того, что должны были сделать. Вы не хуже меня знаете современные СМИ. И социальные сети. Вся эта камарилья, только и выискивающая, к чему бы прицепиться, и измышляющая поучения, как следовало поступить… Чертов конвейер, который раздувает до невероятных размеров каждый эмбрион информации и весь день кряду его по-разному обставляет. Я не желаю пополнять этой шайке склад боеприпасов…
– Но ведь расследование еще только началось, – запротестовала Ирен.
– Совершенно верно, и у нас уже два убийства. А считая Эсани – целых три… Кто-нибудь смотрел вчерашний матч? – спросил он вдруг.
Прокурор не сдавался. И пытался, так сказать, прикрыться. Ирен это взбесило. Теперь так было везде: чем больше росло желание обезопасить себя от критики и учитывать все вокруг мнения, чтобы не задеть какую-нибудь группу или меньшинство и избежать негативных комментариев, тем больше народу не осмеливалось и мизинцем пошевелить.
– Как вам будет угодно, – ответила она, рассчитав, что иногда яйца без мозгов бывают, пожалуй, лучше, чем мозги без яиц.
Такое суждение, несомненно, было вдохновлено состоянием Марсьяля Хозье.
33
– Дату дисциплинарого совета еще не установили, – объявил по телефону представитель профсоюза, – и ее нельзя установить, пока суд не вынесет свой вердикт.
Сервас подумал, что торопиться некуда, потому что дорогу пока не открыли, но от комментариев воздержался. Он ходил взад-вперед у шале покойного Марсьяля Хозье. Ирен с Ангардом были внутри: беседовали со вдовой. Как по волшебству, исчезли все журналисты. Хоть в этом оползень пошел на пользу. Единственный прикрепленный к ним репортер не мог одновременно находиться на всех фронтах, но с учетом нового убийства остальные, надо полагать, не замедлят объявиться.
– Как только узнаю что-нибудь новое, я тебе сообщу, – прибавил профсоюзный деятель. – Так что будь готов.
Мартен был в нерешительности, говорить ему или нет, где он находится.
– Мы сделаем все возможное, – заключил тот, и Мартен отметил, что этой формуле очень недоставало оптимизма.
Он поблагодарил и отсоединился, прекрасно зная, что нет ни малейшего шанса избежать распространения информации о том, что произошло в феврале во время следствия по делу Ланга. Желание закурить мучило его все сильнее, и он с отвращением отправил в рот антиникотиновую жвачку.
– Мой муж не был хорошим человеком, – говорила Адель Хозье, когда он вернулся в дом.
– В каком смысле? – спросила Ирен Циглер.
Взгляд вдовы скользнул с Ирен на Ангарда, потом на Серваса, который усаживался на стул. Ее неуверенный, ломкий голос вдруг обрел твердость и решимость. Едва тело мужа остыло, она словно обросла звериной шерстью. Теперь перед ними сидела совсем другая женщина.
Он уже не раз наблюдал такую метаморфозу у вдов, которые прожили жизнь в тени своих мужей. Смерть мужей снимала с них тяжкий груз, и они открывали сами себя. Они вдруг начинали чувствовать, что могут свободно прислушиваться к своим инстинктам и желаниям, которые долго сдерживали, могут высказывать свое мнение, не боясь, что их осудят или осмеют.
– Мой муж был порядочным мерзавцем, – твердо заявила она вместо надгробного слова.
Циглер подняла на Адель Хозье вопросительный взгляд.
– Он… делал тайные аборты малолетним проституткам… Не спрашивайте меня, как они к нему попадали, я ничего об этом не знаю. Наверняка по телефону, потому что ему часто звонили по ночам. Он всегда уходил в другую комнату, чтобы ответить. Думаю, кто-то их к нему посылал. Знаю только, что они заходили всегда с черного хода. Очень молоденькие, совсем девочки.
«Сутенеры, – подумал Сервас, – вот кто звонил Марсьялю Хозье насчет этих соплюх, как называли уличных малолеток полицейские». В Тулузе они побирались на севере сектора Миним-Барьер де Пари, на Пон-Жюмо и вдоль канала Дю Миди. Из центра их выгнали муниципальные постановления и полицейские облавы. Но, поскольку их вытесняли все дальше на север города, ситуация для них становилась все более шаткой и опасной, не говоря уже о том, что местные жители воспротивились бесконечному шнырянию клиентов и девчонок.
– Зачастую он куда-то уходил на всю ночь. Меня трудно провести: я знаю, что мой муж общался с преступным миром. Ему платили, и не только деньгами, но еще и натурой. Он был большим любителем порнографии… и женщин. И… уж точно не со мной он мог удовлетворить свои самые низменные инстинкты.
Циглер очень пристально на нее смотрела.
– А откуда вы все это знали?
Вдова пожала плечами.
– Когда столько лет живешь с человеком, то узнаешь все глубины его натуры, все секреты – словом, все, что он старательно скрывал все эти годы.
Сервас увидел, как она напряглась, стараясь ничего не упустить.
– Когда я познакомилась с Марсьялем, – снова заговорила Адель, – он был молодым врачом, только что закончившим учебу, амбициозным, обворожительным и занятным. Я не понимала, что это всего лишь маска. Я была тогда наивной девчонкой, до него у меня был только один мужчина, мальчик моего возраста. Марсьяль был старше, опытнее… Я не знала, каковы на самом деле мужчины. Эти животные, эти свиньи… А потом, шаг за шагом, он открывал свою истинную природу и становился все мрачнее и порочнее… Он желал делать вещи, которые мне были противны. Которые меня пугали, и я отказывалась. Тогда он начал меня презирать и унижать. И искать женщин на стороне… А потом… я уже говорила, началось это ночное хождение девчонок с улицы.
– И вам никогда не хотелось что-то узнать об этом хождении? Никогда не приходило в голову проследить за ним? И вы никогда не задавали ему вопросов? – удивилась Ирен.
Адель Хозье покачала головой.
– Я слишком боялась того, что мне открылось бы, – через силу сказала она. – В нем было что-то нездоровое, нехорошее. Это меня и беспокоило, и пугало. И потом, мой муж был очень авторитарным человеком. И мог при случае впадать в неистовство, быть жестоким.
В каждом слове Адели Хозье Сервас угадывал ненависть.
