– Ты подрываешь мой авторитет, – прибавила она.
– Но ведь придурок-то прав…
– Нет, не прав! Это просто ваша… мужская солидарность. Ты увидел, что женщина его вроде бы унизила…
– Чего?
Он поднял голову и ошарашенно уставился на Ирен, держа в руке полный стаканчик.
– Ты что, серьезно?
– Куда уж серьезней, – упрямо заявила она.
Он вздохнул.
– Мужская солидарность, говоришь? – повторил он, не веря своим ушам. – Ирен…
– Вот всегда так… Стоит только женщине стать во главе службы, как вы не можете отказать себе в удовольствии ее покритиковать, заявить, что она плохо работает…
Сервас был ошеломлен.
– Что? Ирен, я просто хотел…
– Нравится тебе это или нет, но так устроен мир, Мартен. Женщины, которые добиваются успеха в чисто мужских профессиях, сразу становятся мишенью для насмешек и критики, и происходит это раз в десять чаще, чем с мужчинами. Женщин, которые появляются на определенных улицах определенных кварталов, начинают дразнить и оскорблять, а мужчин – нет. Во все времена женщин обесценивали, унижали, насмехались над ними, они терпели нападки и насилие… И теперь, когда эта традиция притеснения женщин начала меняться, такие, как ты, ее поддерживают…
– Что? – взвился он. – Да за кого ты меня принимаешь?
– Вот видишь: стоит тебе слово сказать, как ты…
Он не слушал дальше. Конечно, она права, и он это знал. Относительно мужчин и женщин в целом… Он помнил, что она и сама когда-то стала жертвой насилия. Тогда, в 2008 году, она все ему рассказала: через какую Голгофу она прошла, в какой капкан угодила и какие хищники ее подстерегали
[47]. Но в том, что касалось его, она заблуждалась: он поддержал хипстера вовсе не из мужской солидарности, а потому, что тот был прав, и, что самое главное – вовсе не обязан был расплачиваться за других. И еще ему подумалось, что социальная система трещит по швам и линии разрыва все множатся. Вот-вот произойдет взрыв. Может, Ирен и права, но никогда раньше они не стояли на таких противоположных позициях… Казалось, сегодня все ищут себе врагов.
– Карл Роджерс, – сказал он вдруг.
– Что?
– Карл Роджерс, один из величайших психологов двадцатого века. По его мнению, мы предпочитаем судить друг друга, потому что выслушать – занятие рискованное. Для тех, кто ведет словесную войну и чьи несогласия неразрешимы, он предложил такой метод: «Прекратите дискуссию и установите следующее правило: никто не имеет права взять слово, пока не изложит в корректной форме идею и чувства оппонента, а тот, в свою очередь, не признает, что такая формулировка соответствует тому, что он хотел сказать». Карл Роджерс… Может, стоит попробовать, как думаешь?
В глазах Ирен он прочел крайнее раздражение, смешанное с удивлением. Тут неподалеку от них кто-то кашлянул.
– Мне удалось связаться с доктором Деверни, – перебил их Ангард. – Он готов с вами поговорить. Прямо сейчас… Он сказал, что хочет сделать несколько заявлений по поводу сына Хозье. И по поводу своей коллеги, которая вместе с ним когда-то признала Тимотэ невменяемым: доктора Габриэлы Драгоман.
41
Распятия. Женщина с обнаженной грудью. Собака. Конь. Летучая мышь. И все они прибиты гвоздями к святому Кресту. Каждый раз, приходя сюда, аббат спрашивал себя, что же хотел сказать художник.
Было ли то богохульство – крайнее средство, к которому прибегают художники, исчерпавшие вдохновение, – или за этим крылся какой-то более глубокий смысл? Однако надо признать, что художник не лишен ни таланта, ни техники. Аббат готов был поспорить, что эти полотна ушли бы за астрономическую сумму на любом рынке современной живописи, если бы потребовались средства на ремонт монастыря. Ведь продал же Джефф Кунс
[48] своего нелепого стального кролика за 91 миллион долларов.
Интересно, хватит ли современному художнику отваги нарисовать одетую женщину вместо женщины с обнаженной грудью? Пожалуй, нет…
– А ведь они вас очаровывают, гипнотизируют, а, отец мой? – сказала у него за спиной Габриэла Драгоман.
– Скорее, интригуют, – уточнил он, обернувшись. – Я спрашиваю себя, что хотел сказать художник. А вы как думаете, вы, психиатр?
– Я думаю, что они прекрасно смотрятся у меня на стене, – с улыбкой ответила она.
Она провела аббата в угловую гостиную с черными диванами.
– Входите. Давайте сядем.
Аббат уселся на один диван, Габриэла на другой. За огромными застекленными дверями клубился туман, закрывая горы, загораживая пейзаж и со всех сторон обступая похожее на корабль бетонное здание. Он возбуждал воображение, располагал к фантазиям, к близости. Отец Адриэль приходил сюда, как на исповедь. В общем-то, психиатр и была его исповедником. Оба они были связаны своими профессиональными тайнами. Но он ни за что не признался бы ей, что по ночам на своей жесткой постели он часто грезит, как овладевает ею среди всех этих картин, возле черной стены, а она умоляет ее распять.
– Мне всякий раз странно сюда приходить, – сказал он. – Открываться вам, вместо того чтобы исповедаться в рамках религии… вместо того чтобы прийти к другому священнику…
Габриэла посмотрела ему прямо в глаза и сказала бесстрастным, «профессиональным» голосом:
– Может, это оттого, что здесь вы себя чувствуете менее судимым или, как бы это сказать… чуть более удаленным от… глаз божьих… Но ведь был момент, когда вы перестали приходить, отец мой. Я уже думала, что вы отказались от встреч со мной.
– Так оно и было. Пока…
– Пока не начались эти убийства?
Аббат погладил свою бороду с проседью и кивнул.
– И что они внушают вам?
– Страх… непонимание… и сомнения.
Психиатр пристально на него взглянула.
– Какие сомнения? Вы усомнились… в существовании Бога?
Она заметила, что у него расширены зрачки, а широкая грудь дышит часто и тяжело.
– Нет… не в существовании… в его победе.
– И давно?
– Довольно давно…
Священник нахмурил свои черные кустистые брови и под бородой провел пальцем по белому воротничку сутаны.
– Все эти скандалы в церкви… что в Ватикане, что в приходах… Кардиналы и епископы, которые проповедуют одно, а делают совсем другое, которые ведут разгульную жизнь в нескольких шагах от папского престола, живут в роскоши и грехе… Все эти священники-педофилы… И ладно бы еще их была горстка… но у меня такое впечатление, что их тысячи… Они наводнили церковь… Вера, воздержание, моральная сила, справедливость – где все это сейчас?
