Он знал, что это поражение. И Леа скажет, что он безвольный слабак. Да он и сам это скажет. Как говорил уже много раз…
А еще говнюк…
Он открыл крышку бардачка. Внутри лежала пачка сигарет. Неоткрытая пачка. Еще в целлофановой упаковке. И рядом зажигалка… Он дрожащей рукой потянулся к пачке, разорвал упаковку, постучал по ней и вытащил сигарету двумя пальцами.
Мимо него проехала патрульная машина, он увидел ее фары в зеркало заднего вида.
Когда он вдохнул дым, то подумал, что нет в мире ничего лучше поражения: ничего слаще, ничего ужаснее, ничего человечнее.
Язык Изабель Торрес во рту Ирен отдавал хмелем. К запаху хмеля примешивался слабый запах ментоловой жвачки. Их языки сплетались и обвивали друг друга уже секунд десять в полумраке автомобиля. Мэр расстегнула джинсы Ирен, скользнула ей в трусики, и Ирен почувствовала, как жаркая волна затопила живот.
Вокруг раскинулся темный лес, словно охраняя их любовную игру. Когда палец Изабель проник в нее, Ирен застонала и прижалась к ней. Тяжело дыша, она закрыла глаза и почувствовала, как напряглись и затрепетали мышцы бедер. Тело покрылось влагой. Ничего больше не существовало, кроме этих ощущений во рту и между ног.
Игравшая в салоне музыка умолкла, и сразу зазвучал новый голос – хрипловатый и какой-то бесполый и бесплотный: можно было поклясться, что он принадлежит женщине. Пел Грег Гонзалес, солист группы «Cigarettes After Sex»: «Ничто не сможет больше ранить тебя, малышка». Любимая песня Жужки.
Ирен напряглась и сжала запястье Изабель.
– Нет, – сказала она.
– ?
– Нет, прости, но я не могу.
– Что?
– Я не могу.
Изабель пристально на нее взглянула и убрала руку. Она увидела, как потемнели глаза Ирен, и на веках блеснули слезы.
– Ты можешь хотя бы сказать почему?
Ирен помедлила.
– Это из-за песни… она напомнила мне об одном человеке, который сейчас очень болен… И которого я люблю. Прости.
Изабель Торрес с минуту помолчала.
– Ладно, – произнесла она наконец, медленно покачав головой. – Ладно. Я понимаю. Я отвезу тебя.
И она провела рукой по светлым волосам Ирен.
Ирен вытерла слезы, текущие по щекам. Она не заметила, как помрачнел взгляд мэра, когда та маневрировала на дороге, чтобы развернуть машину и уехать с поляны.
Габриэла разглядывала себя в зеркале. На ее лице не было никаких следов ссоры, не то что на физиономии этого легавого. Но она знала, что пожалуйся она, поверят ей, а не ему. Он мужик: предатель и агрессор. Что бы он ни сделал. Или не сделал.
Еще через секунду она пыталась разбить себе голову о зеркало, а потом позвонить жандармам. Ей надо было хоть что-то сделать… Он не мог вот так скрыться.
На глаза навернулись слезы. Слезы бешенства и разочарования. Ее макияж потек. Она взяла салфетку и принялась яростно тереть лицо.
За ее спиной из тени выступил чей-то силуэт. Габриэла краем глаза заметила его отражение в зеркале, но не обернулась, а продолжила снимать макияж как ни в чем не бывало.
Сзади прозвучал голос:
– И за это он тоже заплатит, не переживай… И за это, и за все остальное.
Воскресенье
49
Можно ли сказать, что часть ответственности лежит на нем? Или это Габриэла манипулировала им и силой затаскивала к себе в постель? Нет. Никто его не заставлял силой… Он уже большой мальчик и способен сказать «нет». Стоп. В любое время.
Он знал, что наделал глупостей. Даже если ему и удалось сразу исправить ошибку, он все равно изменил своим принципам. И был готов изменить Леа. Нет, он уже ей изменил. Вся эта игра с пальцами, погруженными в тела друг друга… Какая разница, в рот или… Тьфу!.. Нет, неспроста все это. Да ничего и не бывает просто так.
В отличие от толпы, жаждущей простых истин, от политиканов, торгующих и упрощениями, и перегибами, от идеологов, верящих в собственное вранье, судьи, адвокаты и сыщики знают, что все ситуации отличны одна от другой. Как и те, кто оказался в этих ситуациях.
Восемь утра. Воскресенье. Сервас снял с торса тейпирующие пластыри и оглядел себя в маленьком зеркале в ванной. Раны почти затянулись, синяки пожелтели. Выйдя из-под душа, он уже собирался одеться, когда на ночном столике завибрировал телефон.
Он взглянул на экран.
Ирен… На какую-то долю секунды его охватил страх… А вдруг это Габриэла? Вдруг она осмелилась? Он схватил мобильник, стоя одной ногой в брючине, которую успел натянуть, а другую таща за собой, как ящерица свою шкурку во время линьки.
– Да?
– Ты где?
– В гостинице, заканчиваю одеваться. А что?
– Кое-что произошло в доме Тео, ну, того мальчика…
Он глубоко вздохнул.
– Что там случилось?
– Может, это и ерунда, но родители мальчика кое-что обнаружили у него в комнате.
Он уже собирался спросить, что именно, но она отсоединилась.
Я вижу его, и он меня видит.
Он ничем не отличается от остальных.
Он считает себя более справедливым, честным и менее коррумпированным. В общем, самым лучшим. Он считает, что все его сомнения и проблемы – это доказательства его правоты и гуманности.
Он глубоко и искренне считает себя гуманным.
Но он ошибается.
Он такой же слабый, аморальный и не достойный прощения, как и все остальные. Как и они, он не уйдет от наказания. Все его добрые чувства, личная мораль и попытки стать хорошим человеком его не спасут. Попытки сами по себе ничего не значат.
А зачем же отказываться от вознаграждения?
Он даже сам не знает, насколько на них похож.
В глубине души все считают себя добрыми людьми и полагают, что ведут себя правильно. И воображают, что живут достойной уважения жизнью. Даже тогда, когда унижаются, врут, ошибаются или предают. В их глазах эти грехи простительны. Ничего опасного. Ничего особенного.
Они никогда никого не убивали и не грабили.
Они думают, что и в очередной раз выйдут сухими из воды. Но эта эпоха закончилась. Все. Конец.
То время, когда они могли все себе позволять, как ни в чем не бывало заниматься своими делами, не замечая страданий, нищеты и того зла, что тянется за ними в кильватере, миновало.
Пришло время их раздавить, как давят ядовитых змей. Сапогом. Каблуком. Конец всем отсрочкам и проволочкам, красивым разговорам и добрым чувствам. Так встретим же грядущее варварство, хаос и страх.
