– Точно убью, – твердо пообещала Светлана Александровна.
– Кого? – уточнила Римма Ивановна, надеясь, что речь идет все-таки об убийстве студентки, разлагающей кафедру не только своего факультета, но и других, а не заведующего. Римма Ивановна была уже немолода и каждую смену начальника переживала всей душой. Шутка ли – похоронить троих и того гляди четвертого. Только гвоздички от предыдущего скоропостижно скончавшегося выбросили да вазочку помыли.
– Его убью! – ответила Светлана Александровна.
Именно она ломилась в дверь, за которой явно слышались какие-то звуки. Когда дверь открылась, милиционер быстренько засвидетельствовал присутствие в живых человека, считавшегося трупом, а остальные, застуканные на месте преступления, готовы были сказаться трупами, причем неопознанными.
– Всех на карандаш возьму! – крикнула Римма Ивановна, тыча пальцем в каждого из присутствовавших в комнате. Аспирант Степан пытался спрятаться за маминой спиной. Сотрудник кафедры колхозного права в этот же самый момент лежал у маминых ног, прикрывая голову руками, как учили делать на военной кафедре в случае взрыва.
Только мама, дико уставшая, голодная, спокойно сгребла со стола свой выигрыш и собралась уходить.
– Спасибо вам большое, – искренне поблагодарила она Римму Ивановну, – а то я боялась, что на самолет опоздаю.
Римма Ивановна обалдела от подобной наглости и не нашлась что ответить.
Светлана Александровна объявила мужу холодную войну. Семен Семеныча пропесочили на собрании кафедры – как он мог потерять удостоверение?
– Вы бы, Семен Семеныч, еще партбилет потеряли! – кричала Римма Ивановна.
– Нет, партбилет не мог. Он у меня всегда у сердца. – Семен Семеныч похлопал по нагрудному карману пиджака, естественно, пустому.
– Вы же заведующий кафедрой! Потерять удостоверение – это как наградной пистолет для офицера! – не могла угомониться Римма Ивановна.
– Согласен с вами полностью, – повинно склонив голову, с артистизмом прошептал Семен Семеныч.
По результатам собрания Семен Семенычу был объявлен выговор с занесением в личное дело. Ключи от тайной комнаты он торжественно, при свидетелях, сдал Римме Ивановне. Она так же торжественно их приняла и спрятала в сейф, хотя прекрасно знала, что у завкафедрой имеются как минимум четыре дубликата. Преподаватель, вызвавший милицию, был уволен за нарушение профессиональной этики.
Когда мама рассказала мне эту историю, я прекрасно понимала чувства Светланы Александровны, которая в первый момент не опознала собственного мужа.
* * *
Мама после страшной аварии попала в больницу городка, в котором не должна была оказаться ни при каких обстоятельствах. Я ехала туда в полуобморочном состоянии, не представляя, чего ждать. Старалась не думать о том, как мою родительницу вообще туда занесло, не в смысле автотранспорта, а в смысле географии. У нас была договоренность – на своей машине она ездит до ближайшего магазина и аптеки, а на дальние расстояния вызывает или такси, или меня.
Я злилась, ругалась, скандалила с мамой всю дорогу, пока добиралась до больницы. Вела с ней мысленный диалог, точнее монолог. Кажется, так хорошо и искренне я никогда с ней не общалась. Выложила все, что наболело, припомнив детские психологические травмы и обиды. Припарковалась перед старым зданием больницы, которое стояло исключительно благодаря чуду, причем нерукотворному. Часть строения, по виду датированного позапрошлым веком, была разрушена и подпиралась хлипкими лесами. Вторая же составляющая явно клонилась в сторону, как Пизанская башня. Кажется, я наорала на эвакуаторщиков, которые хотели забрать мою машину еще до того, как я из нее вылезу. Я видела перед собой маму и орала так убедительно, что они уехали, поклявшись, что моя машина останется на том месте, где я ее оставила.
Кажется, я продолжала разговаривать сама с собой, точнее с мамой, когда ворвалась в больницу. Говорила, что она могла выбрать любой другой город, чтобы разбиться, поближе. Что теперь мне придется проводить за рулем шесть часов в день, и она как была, так и осталась эгоисткой. Неужели нельзя было рассчитать время на дорогу, расстояние? Умножить на мои нервы и часы. Разделить на детей, ее внуков, мужа, ее любимого зятя, и сократить дробь, где в числителе моя работа, а в знаменателе – работа моего мужа. После чего возвести в квадрат внучкины тренировки, соревнования и мои командировки. Чтобы наконец получить правильный ответ – в аварию надо попадать в другом месте, а лучше вообще не попадать хотя бы в ближайшие лет пять, на которые расписан наш семейный график!
Про то, как мама оказалась под Тверью, я обещала себе спросить позже, но вот до сих пор так и не решилась. Наверное, не хочу знать правду.
Тогда, в больнице, которая чудом держалась на фундаменте, я не узнала собственную мать.
– Посмотрите повнимательнее, – сказала старшая медсестра.
– Нет, не она, – решительно ответила я, отказываясь от родительницы. – Может, есть другая больница?
– Нет, всех сюда везут. И после аварии только эта женщина поступила. Вот ее документы.
Я смотрела на права, паспорт и все равно не могла признать в лежащей на кровати совершенно чужой мне женщине маму. Моя мама не могла так выглядеть, не имела права. Она должна была стоять у окна и курить, или скандалить с медсестрой, или, на худой конец, заигрывать с врачом. Она не имела права просто лежать и стонать. На ней была какая-то старая, застиранная ночнушка, явно больничная – под горло, безразмерная. Мама же никогда не выходила из дома без декольте. Она всегда была и остается женщиной-вамп: яркой, харизматичной, сводящей с ума и меня, и всех окружающих. Мама терпеть не может, когда ее жалеют или успокаивают. Ненавидит. Тут же начинает кричать, что не нуждается ни в жалости, ни в дурацких пустых заверениях, что все будет хорошо.
– Ну, ну, сейчас укольчик сделаем, и все хорошо будет, – сказала ласково медсестра и погладила маму по руке, когда та застонала. И мама откликнулась, успокоилась.
Я вышла из палаты и подошла к окну – мне хотелось отдышаться, удержать себя в здравом рассудке. Не могла сделать вдох и дернула раму окна. Почти вывалилась наполовину. О чем я в тот момент думала? О том, что мама все мое детство упорно вбивала мне в голову. Нельзя жаловаться – это никому не интересно. На вопрос «как ты себя чувствуешь?» ответ может быть только один – «прекрасно, спасибо». Нельзя плакать на людях. Вернись домой, убедись, что находишься в одиночестве, и хоть о раковину головой бейся. Но помни, что наутро придется вставать и приводить себя в порядок. Собирать по кускам, по ошметкам, склеивать. Нельзя обращаться за помощью – решай свои проблемы сама. Даже близким друзьям чужие проблемы не нужны. Своих полон рот. А вот посоветоваться стоит. Но решение всегда остается за тобой. Не можешь справиться с собственными эмоциями и держать себя в руках? Расклеилась? Извини, но это непозволительная роскошь и распущенность.
Я вернулась в палату, села на кровать и взяла маму за руку. Она открыла глаза, и знаете, что спросила? «Зачем ты приехала?»
