ПАУЛЬ. А кто вообще вправе сказать, что он лучше других? Кто точно знает, что он хуже?
ФРАНЦ. Смотри, вот моя сестра была совсем другая. Ей дали шанс освободиться из тюрьмы – только надо было симулировать кровохарканье. Она уже проколола себе руку, она плевала в платок и втирала кровь, она научилась хрипло дышать – и от всего этого отказалась. Она просто не смогла – так она сказала.
ПАУЛЬ. Ну и дура!
ФРАНЦ. Нельзя рубить с плеча. Не все так просто.
СПИНОЗА. Что скажете об этом, господин профессор?
КАНТ. Не провоцируйте мой ригоризм – он и без того многим портил кровь.
СОКРАТ. А юноша прав! Все не так просто.
ФРАНЦ. Но я все-таки еще не сдаюсь. Еще нет. Я и теперь, в лагере, кое о чем мечтаю. О чем-то другом. О том, что я буду делать потом, когда выйду отсюда – если выйду…
ПАУЛЬ. И что же ты имеешь в виду, позволь узнать?
ФРАНЦ. Я достану себе автомобиль…
ПАУЛЬ. Да, я об этом тоже мечтаю.
ФРАНЦ. И сейчас же, в первые же дни, поеду по улицам – по моему списку.
ПАУЛЬ. И что это за новая идея?
ФРАНЦ. Да, мысленно я уже давно сделал список тех, кого могут схватить за шиворот в первый момент, не разобравшись, в горячке ненависти… Я ее предвижу, эту ненависть, эту жажду мести. Схватят и тех, кто втайне делал что-то доброе. Я же знаю и тех, кто носит эту ненавистную нам форму, но под ней сохранил сердце! Поверь, кто-то из них вопреки всему остался человеком и делает, что может, только мало кто об этом знает. И те немногие, кто знает, должны о них позаботиться. Белый список, вот что это! Я должен буду спешить, я должен их спасти!
ПАУЛЬ. Ты дурак – и опасный дурак! Я просто удивлен. Знаешь, кто ты? Изменник, да, изменник!
ФРАНЦ (ласково улыбаясь). Изменник? Кому, чему я изменил?
ПАУЛЬ. Нам, нам всем, кто здесь страдает, – страдает из-за тех, кому ты собрался еще помогать!
ФРАНЦ. Я не изменник. Я не предал никого и ничего. А прежде всего я не предал человечность.
ПАУЛЬ. И это ты называешь человечностью? Позволить этому сброду, этим преступникам уйти от справедливого возмездия?
ФРАНЦ. Справедливого… Что ты называешь справедливым? Ненавистью отвечать на ненависть? Несправедливостью на несправедливость? Чтобы мы делали то же, что они? Чтобы мы обращались с ними так же, как они с нами? Это – не справедливость. Это увековечит бесправие.
ПАУЛЬ. Око за око, зуб за зуб… Ты забываешь это.
ФРАНЦ. Только не ссылайся на Библию! Тебе очень легко понять ее превратно. Да и знаешь ли ты ее по-настоящему? Проверить тебя? Тогда скажи, зачем Господь наложил печать на Каина, убийцу Авеля?
ПАУЛЬ. Ясно, зачем. Чтобы его всюду узнавали, чтобы опасались его, вели себя с ним соответственно.
ФРАНЦ. Неверно! Этот знак, эта печать должна была как раз охранять Каина, чтобы с ним ничего не случилось, чтобы его не наказывали больше, потому что он уже наказан Господом. Понимаешь? Подумай, что бы случилось, если бы было иначе. Убийства бы просто не прекращались, потому что одно влекло бы за собой другое, одна несправедливость тянула бы за собой другую. Нет! В конце концов, цепь зла должна быть разорвана! Мы не хотим снова и снова платить за ненависть – ненавистью, за насилие – насилием! Это цепь, Пауль, пойми, цепь – вот что это! Ее нужно наконец разорвать… (Оседает на нары.)
ПАУЛЬ. Тебе плохо?
ФРАНЦ. Да, немного.
ПАУЛЬ. Покажись-ка. Какой ты бледный! Полежи, я тебя оставлю в покое, но если тебе что-нибудь понадобиться, позови меня. Надо взглянуть на Эрнста – что-то с ним неладно.
ФРАНЦ. Да, да.
ПАУЛЬ. Эрнст, как дела?
ЭРНСТ (слегка косноязычно, заплетающимся языком ослабевшего от голода человека). Спасибо, плохо. (Деловито.) Завтра можете меня уже списать.
ПАУЛЬ (с деланной бодростью). Глупый ты! Со мной часто случалось такое, как с тобой сейчас, и ничего.
ЭРНСТ. Я сказал, что сказал, и что я знаю, то знаю. Но подумай, смешно все-таки. Сегодня я здесь, а завтра – меня нет. А где же я завтра?
СПИНОЗА. До тех пор, пока они будут под «где» понимать какое-то место в трехмерном пространстве, они не поумнеют и им нельзя будет помочь.
КАНТ. А я думаю, для них лучше знать не всё. Если бы они всё знали – не решались бы на то, что кажется бессмысленным, а именно на то, что находится где-то, а не там или тут, где это можно увидеть и пощупать.
СОКРАТ. Достаточно того, что у них есть свой демон – так я назвал внутренний голос. Если бы для них все было ясно, все черным по белому, тогда вся игра не имела бы для них смысла – и ничего бы у нас не получилось.
МАТЬ (наклоняясь над Францем). Сынок, тебе плохо?
ФРАНЦ (сам с собой). Мама, мама! Что со мной? Что происходит? (Медленно.) Это – смерть?
МАТЬ. Я не знаю. А если бы и знала – я не должна говорить.
КАРЛ. Жди спокойно, Францик. Мы возле тебя, не бойся.
ФРАНЦ. Карл, был бы я уже возле тебя.
КАРЛ. Францик, я возле тебя.
МАТЬ. Он тебя не слышит. Он нас не слышит – ты этого еще не понял?
КАРЛ. Вот это-то меня и мучает.
МАТЬ. Привыкнешь. Это длится недолго.
КАРЛ. Для него – уже недолго.
МАТЬ. И для него тоже. Как только он будет с нами, все остальное станет неважным.
ФРАНЦ. Я умираю? Вот и хорошо! Я всегда боялся этого – теперь я знаю, как это бывает. (Задумчиво.) Я теперь ближе – ко всему. К самой сути…
СПИНОЗА. Он умирает, господин профессор?
КАНТ. Надо узнать.
СОКРАТ. Мне кажется, что этот, рядом (показывает на Эрнста), – уже. Вы не думаете, господин профессор?
КАНТ. Что мы знаем?
ФРАНЦ. Или это не смерть? Может быть, я еще могу надеяться? Я еще завершу мою работу, мою большую неоконченную работу, мою пьесу? (Грустно.) Которую я всегда хотел написать. Рукопись пропала, выброшена там, в душевой Бухенау… Мама, Карл, вы знаете, как это случилось? Знаете?
Нет, наверно, у меня уже нет надежды закончить ее. (С болью, с усилием.) Ничего не останется после меня, ни клочка! Завтра я, наверное, превращусь в ничто, исчезну, как ты, Карл, сегодня, и, наверное, мама…
КАРЛ. Мама, ты можешь его успокоить, утешить?
МАТЬ. Но как? Он же нас не видит, не слышит. Никто не понимает наших мыслей. Подумай, где мы… Они до конца должны пройти свой путь, каждый – сам, в одиночку. Вот к чему все сводится – самому найти себя.
КАРЛ. И это то, что мы называли жизнью?
МАТЬ. Да, теперь мы это понимаем.
