– В казне осталось хоть что-нибудь?
– Камни. Камней у нас много, да и… возьмем заем, если что. На пару годочков.
Она присела рядом на ледяную ступеньку, взяла флягу и глотнула нестерпимо сладкого чая. Зажмурилась.
– Лешек?
– Жив. И цел. Анна твоя тоже… Керненского задели, но уже идет на поправку. Я ему, дураку этакому, говорил, что военных у меня хватает, а грамотного советника пойди-ка поищи, но как же в стороне, когда жена в самое пекло лезет. Может, ей орден дать?
– И орден тоже, – ее императорское величество улыбнулась. И спросила: – Ты принес, что просила?
Александр протянул простую аптекарскую склянку, наполненную водой. Он уже видел, как это бывает. Вот жена, в которой ныне еще было слишком много нечеловеческого, чтобы рискнуть показаться людям, берет пузырек в руки.
Подносит к губам, будто собираясь сделать глоток. Вздыхает.
И вздох ее заставляет воду полыхнуть алым. Белым. Синим.
Она обретает какой-то едва уловимый глазом жемчужный отблеск.
– И кому?
Он помнил вкус этой воды, горьковатый, навязчивый, прилипший к языку надолго. И казалось, он уже никогда не избавится от этой горечи.
Помнил боль.
Тело, которое будто раскалывалось на куски, чтобы они вновь срослись, сцепились. Помнил ласковый шепот: надо потерпеть, и станет лучше. Надо… подождать, потому что и живая вода не способна сотворить чудо во мгновение ока.
И вправду после стало легче.
Он изменился.
Нет, никто, даже самый лучший целитель, не уловил бы перемен, но… Александр стал меньше уставать. Отступили головные боли, мучившие его с юных лет, несмотря на усилия Одовецкой. И сердце заработало спокойней, ровнее.
Он легче переносил голод. И жажду.
Он почти не ощущал боли. И получил способность неделями обходиться без сна. Он меньше уставал. Он… жил.
И знал, что проживет еще долго.
– Ей хочется детей, – ее императорское величество осторожно закрыла пузырек. – Однако ваши целители оказались бессильны. Возможно, мне удастся помочь.
Александр кивнул.
Живая вода, дар земли, за который многие готовы были бы… что? Убить? Умереть? Перевернуть мир?
Пузырек исчез в складках серебристого наряда.
– Лешек?
– Пока в смятении. Я его понимаю и… не знаю. Пусть решает сам.
Веревия склонила голову. В голосе мужа звучало редкое для него раздражение.
– Что? Мне эта девица не нравится. И вашим, и нашим… и там ей жалко, тут у нее вдруг любовь. И камни эти… вдруг она не любовь все-таки? Я бы ее сослал куда-нибудь, но Лешек обидится. Я бы вот обиделся, если бы родители тебя сослали.
– А они…
– Мать, возможно, постаралась бы сделать вид, что ничего-то особенного не происходит. Но тебя бы мучила, переделывая в человека. А вот отец, он никогда не умел притворяться. Сослал бы и тебя, и меня а и возможно, и вовсе бы отрекся. Хотя почему… мы, если разобраться, тоже не совсем и люди.
Он поцеловал раскрытую белую ладонь, на которой еще проступал узор чешуи.
– Так что пусть Лешек сам думает… в конце концов, ему с ней жить.
И Веревия кивнула.
В этой пещере горели свечи. Обыкновенные, восковые, из старых дворцовых запасов, удивительным образом почти иссякших, несмотря на то что, согласно регламенту, пополнялись они с завидной регулярностью. Расходные книги, правда, пребывали в полном порядке, но Лешек не сомневался, что порядок этот исключительно внешний.
– Вот, все распрекраснейше, – кланяясь, говорила старушка благообразного виду, только глаза ее посверкивали в полутьме. – Давеча выдано с полдюжины лакею Гришке…
Она перечисляла, загибая пальцы, причитая, что расход велик, а приход наоборот даже. Фрейлины, пусть и в покоях их давно свет горит электрический, все одно свечи требуют, как оно заведено. И служанки их, и девки комнатные, и кто только…
– Понимаю, – Лешек выгреб из короба последнюю дюжину. Свечи были неровные, какие-то липкие и явно далеки от первого классу. – Вам тяжело приходится…
Старушка закивала, запричитала с новой силой.
Голосок ее звенел.
И гляделась она обыкновенною старушкой, безобидною и даже жалкой. Если не знать… Лешек предпочел бы не знать.
– Не переживайте, – сказал он, коснувшись морщинистой руки, и старушка замолчала, замерла, уставившись круглыми глазами. – Все еще наладится…
Она кивнула. Почувствовала?
Не должна бы… ладонь была мокрая, вспотевшая со страху. И значит, поры открыты. Яд попадет в кровь, а там… смерть будет долгой, мучительной, но жалости Лешек не испытывал. Она ведь тоже не жалела тех девочек, которых продавала охотно, благо знала, кто из дворцовых будет интересен тому, особому, покупателю.
Что ж, доказательств у него нет, но смерти они и не нужны.
Лешек вытер пальцы об одежду. Нет, яд давно распался, повинуясь воле змеевой, но было просто неприятно. А свечи… со свечами надо разобраться. Вот же… и тут воруют.
Совсем страх потеряли.
Он спускался быстрым шагом. И тьма привычно вздрагивала, отзывалась дремлющая сила, тянулась, будто примеряясь наново, хватит ли у Лешека сил теперь с нею справиться.
Хватит.
– Не шали, – говорил он, грозя пальцем, и сила отползала, расплывалась озером, в котором, сами того не ведая, тонули и дворец, и весь Арсинор.
Затягивались раны.
Кровь на камнях площадей давно уже отмыли. Убрали и помосты, и бочки. Заткнули крикунов, что верещали про конец света и дурные приметы. Отслужили молебны в церквах.
Выплатили компенсации семьям погибших. И про то написали в газетах, всю вину свалив на смутьянов.
Было… муторно.
И Лешек, погладив ластящуюся жилу, вздохнул. И сила вздохнула в ответ. Она видела и не такое, она могла бы рассказать о многом, ибо помнила куда более смутные, действительно кровавые годы. Но Лешек больше не хотел слушать о крови.
Он толкнул дверь, которая гляделась не дверью, а каменной стеной, частью которой, собственно говоря, и была. Небось кто другой, обыкновенной крови, прошел бы мимо, не заметивши. Изнутри пахнуло тленом и цветочным застоявшимся духом.
Надо будет букеты убрать.
И вообще, сущая это дурость, если разобраться, приходить сюда с цветами. Все одно не видит, а он… он расставил свечи взамен сгоревших. Поснимал нагар и оплывший воск, который свисал с подсвечников мягкими языками. Он зажег их, одну за другой, и проследил, чтобы огонь набрал силу.
Здесь, внизу, было мало воздуха и много магии, которая мешала свечам. И горели-то они неровно, неспокойно, то и дело приседали огоньки, будто норовя спрятаться в воске. Но потом поднимались, вытягиваясь рыжими нитями.
