Свечи отражались в хрустальных гранях гроба.
И Лешек тоже отражался. Некрасиво.
Лицо вытянутое, какое-то совсем уж уродливое. Щеки расплылись, губы расползлись, а подбородок, напротив, махонький, узенький. Шея вот предлинная торчит из круглых плеч, сразу под которыми живот шаром вывалился.
– Хорош, нечего сказать, – голос у Лешека в пещере и то получался некрасивым, будто приглушенным. – На ярмарке, слышал, такой возок ставят, с зеркалами, которые отлиты криво. И выходят люди что толстыми, что худыми. Смешно.
Она не ответила.
Да и с чего бы… Лешек коснулся руки, убеждаясь, что та по-прежнему каменная, ледяная. Пальчики белые, ноготки розовые. Шрамик махонький у самой ладони. Поцарапалась, верно, в детстве до крови.
– Про тебя спрашивали… пока ты числишься в без вести пропавших. Семья деньги обещает тому, кто найти способен, не верят, что ты умерла.
Лицо, что маска, слишком уж правильное, слишком красивое, и Лешек любуется. Он распрекрасно успел изучить его.
И родимое пятнышко над губой.
И еще один шрамик, почти спрятавшийся в брови. И саму бровь… мягкие робкие краски, которые все никак не желают уходить.
– Мне жаль, что пришлось им лгать, – Лешек прошелся по пещере, собирая сухие цветы, запах которых еще держался, будто и вправду в камень впитавшись. – Я… я бы сказал, честно, но тогда бы они потребовали тебя вернуть. А как я без тебя? Никак… вот то-то и оно. Я тот камень сперва выкинуть хотел. Не люблю вранья. Много чего не люблю. Пенки вот на молоке, хотя само молочко очень даже… и еще когда туфли натирают. Почему-то маменькин любимый мастер упрямо полагает, что у меня нога на размер меньше. И ведь всякий-то раз мерки снимает. Или не в размере дело? Главное, он даже тапочки, которые б не натирали, сшить не способен. А матушке жаловаться… как-то оно несолидно ябедничать.
Лешек сложил букеты у выхода.
Взялся за метлу, правда, сперва поплевал водой из бутылки. Вода успела не только отстояться, но и застояться, отчего во рту появился на редкость тошнотворный привкус.
– Вот же ж… о чем я? А, о лжи… и поверь, я бы в другом каком случае тебя бы вернул. Отдал бы родителям, а их сослал бы куда подальше… в смысле в имение, а не то, что ты подумала. Приказал бы не возвращаться, а то и замуж тебя выдал бы. На всякий случай.
Метла касалась пола с мерзопакостным скребущим звуком. И Лешек чихнул. Пыльно, однако… хоть ты позови кого. Но кого? Потом слухи пойдут… его и так, как Митька предсказывал, в народе Кровавым прозвали, будто бы он в смуте виновен.
– Но мне вот отчего-то тошно… как подумаю, что отдать тебя, прямо… – он руку поскреб. – В первый раз, когда папенька предложил, я едва не обернулся, хотя не должен был бы. Все ж змеевой крови во мне немного… хорошо, что мы с ним вдвоем сидели. Слухи мне без надобности. Вот совсем без надобности.
Она молчала. Лежала.
И молчала. Лишь губы кривились в улыбке, то ли виноватой, то ли издевательской. Слышит ли? Лешек надеялся, что слышит. Правда, и боялся этого тоже.
– Папенька говорит, что в таком случае я должен тебя вернуть. Поговорить. Разобраться. А мне страшно, – он взялся за метлу и прижал рукоять ко лбу. – Я знаю, что поступил дурно, что права не имел тебя поить, но ты бы умерла. А я не хотел тебя убивать. Знаешь, он сказал, что мы привязчивые, мой дурной кузен… если бы просто пришел… рассказал… мы бы нашли способ помочь. А так… что получилось, то получилось. С другой стороны, всех хорошо почистили… по тому списку, который ты отдала.
Он отставил метлу. И сел рядом, благо хрусталь спешно вырастил некое подобие лавки.
– Кого побойчее, тех еще в зале положили, эти бились насмерть. Во дворец гвардию притащили, наемников, собирались ударить в спину, даром что наши предупрежденные, но все равно без крови не вышло.
На кожу бледную отсветы ложатся. И свечи танцуют, выгибаются огоньки лебедями, мнится в танце теней нечто этакое, почти непотребное.
– А вот те, которые вроде бы и не при делах… Купец Войтеховский, даром что миллионщик, все прошение подавал, чтобы в титульные выйти, да только одних миллионов мало, тем паче держал он их при себе и особо в дела государственные не вкладывался. Ему и отказывали. Так решил, что если поможет наемников приветить, то и зачтется ему при новом-то государе… Эти, правда, в городе должны были панику поднять. Но наши успели их перехватить… Давеча Войтеховский крепко занемог. Говорят, лихорадка, целители не способны помочь. Печень отказывает и с почками неладно…
Глаза у Дарьи закрыты.
А все одно Лешек не способен отделаться от ощущения, что она следит за ним.
– Еще Пономарев… мелкий дворянчик, из тех, от которых шуму куда больше, чем пользы. Все кричал про права и вольности древние. Собрал таких же и кинул в бой. Эти полегли, а сам Пономарев, стало быть, не причастен. Теперь кричит, что он, дескать, герой, императора спас, собой заслонивши. Ордена требует и милостей. Орден мы ему вручили. Пускай. Вот только, видать, переволновался крепко человек, если после вручения слег. Еще Тупицын, он попросту тайны государственные бриттам сдавал, не за деньги, нет. Идейный. Полагал идею абсолютной монархии себя изжившей. Очень надеялся на парламент и место при нем… Помер третьего дня. Говорят, сердце остановилось. Некролог ему в газете печатали. Дюже душевно получилось…
Их было не сказать чтобы и много. Лешек всех помнил.
Еще одного купца, желавшего лишь поживиться на подпольной торговле оружием. И вовсе не купца, но человека мастерового, крепко на весь мир обиженного, если обустроил он тайную фабрику, где посадил студентов-недоучек амулеты делать.
Их было немного, верно.
Лешек всех запомнил, благо на память он никогда-то не жаловался. А запомнив, к иным сам в гости наведался, другим подарок отправил. Третьи… на третьих и без Лешека умельцы нашлись. Того же Сапоцкого, решившего склады сотоварищей пограбить под шумок, на тех складах и закопали.
Что поделаешь, у любого дела свои издержки.
– Суды скоро начнутся, то есть одни уже идут, но будет больше. Митька уверен, что народ должен знать правду. Он порой такой наивный, даром что службу знает крепко, но что-то в его мыслях есть. Знать должен. И правду. Только правильную.
Лешек погладил каменную щеку.
– И с тобой я не знаю, что делать… понимаешь, отпустить тебя я не отпущу. Это уже понятно. А дальше как? Держать в камне? Это не то чтобы вовсе не возможно, но… я понимаю пределы человеческих сил. И не хочу, чтобы ты утратила разум. Здесь, верно, тоскливо. Я прихожу, когда могу, но сама понимаешь…
Понимает ли?
И не прокляла ли тот день, когда решила довериться, полагая, что после погибнет? Смерть, если подумать, это легко, закрыл глаза и ушел.
А вот заточение в камне… Третий месяц пошел.
Осень на дворе, и листья с кленов падают. Маменькины розы и те запечалились. Птицы вот улетают… и вообще тоскливо. Солнце почти не греет. Небо выцветшее. На душе серым-серо, а ведь даже дожди еще не начались.
