Но ему погано, а ей, не способной шелохнуться? Запертой в собственном теле?
– Ненавидишь? – тихо спросил Лешек и, не дождавшись ответа, коснулся щеки. – Нам с тобою нелегко придется… Я думал, что верну тебя, поселю где-нибудь, сделаю своей. Не женой, нет… сестру мятежника в жены – это как-то чересчур. Да и камень мешает…
От нее по-прежнему пахло молочным нефритом. И это некогда изрядно выводило Лешека из равновесия. А после ничего, привык.
– А потом понял, что не будет в этом смысла ни малейшего. Я не хочу примерять Мономахову шапку, чтобы тебя вернуть. Но и простить… не за обман. За это я давно уже… все мы кому-то да врем, близким чаще, чем далеким. Однако те девочки, которые погибли… Их кровь на тебе.
Лешек вытянулся, запрокинул голову, касаясь кромки гроба, и продолжил:
– С другой стороны, и на мне самом столько крови, что как выдюжить. Я не имею права тебя обвинять. Но и простить пока не способен. Подожди немного, ладно? Еще месяц… дожди начнутся. Осень, она такая… матушка говорит, что дожди смывают все. Даже чужую кровь. И тогда… я тебя верну, и мы попробуем снова.
Свечи задрожали. И опали.
Правда, не погасли, нет, скорее уж напомнили, что Лешек задержался в престранном этом месте.
– А пока… – он положил на хрусталь ладони. – Я тебя усыплю, ладно? Когда спишь, время быстрей идет, по себе знаю. Поэтому пусть тебе приснится что-то да хорошее…
Например, дождь на окне. И треклятые розы, запах которых наконец отвяжется от Лешека.
Глава 38
В доме на Выборгской улице горел свет.
В последние недели он горел здесь всегда, и ночью, что еще можно было бы объяснить излишнею пугливостью хозяйки, только-только в себя пришедшей, и днем.
Горели новомодные электрические лампы, которых горничные, говоря по правде, страшились, потому как вдруг да треснет колба какая, и тогда всенепременно свет, в ней заключенный, расплескается. Горели свечи, что сальные, поплоше, которые ставили и в покоях поредевшей прислуги, что хорошие, восковые. От огня в доме становилось жарко, но хозяйка его, будто не замечая этой жары, куталась в пуховые платки и окна открывать запрещала.
Что взять-то с сумасшедшей?
А что девица не в себе, знали все. И престарелый Архип Эдуардович, приобретенный хозяином с домом вместе, и его сынок, Эдуард Архипович, в голове которого было изрядно седины и, что важнее, понимания. Он-то и шикал на бестолковых девок, когда они, позабывши о работе, принимались сплетничать.
– Ишь, языкастые, – грозил он им.
Девки смущались, строили глазки, намекая, что вовсе не против выслушать упреки так сказать в обстановке более приватной.
Оно-то, конечно, Эдуард Архипович сменял пятый десяток, но собою хорош.
С бачками стрижеными.
При бородке и часах серебряных на цепочке, покойным хозяином подаренных. А что вдовец, так оно в жизни всякое случается. Главное, сына-то учиться отправил, стало быть, не будет недоросль мешаться в делах отцовских. А как другие дети пойдут, то и вовсе старшенького потеснить можно будет.
Эти нехитрые мысли читались просто и вызывали у Эдуарда Архиповича немалое раздражение аккурат этою своею простотой, которая и вправду порой хуже воровства.
– Так ведь и вправду блаженная, – Марьяшка, взятая в дом по рекомендациям и за умение обходиться с тонкими ганзейскими вышивками, стрельнула глазками и потупилась, в скромницу играя. Выходило у нее не ахти, уж больно норовиста она была для прислуги. – Чего теперь с нами будет?
Другие девки, Марьяшке и завидовавшие, и вместе с тем признававшие, что она всем хороша – фигуриста, смуглява да еще и руками быстра, – загомонили.
– Цыц, курицы! – Эдуард огладил усы, которые каждое утро расчесывал специальным гребешком, воском намазанным. – Ничего не будет. Как жили, так и жить станем…
– А…
– Духовную грамоту небось при вас читали, – он обвел девиц взглядом – всего-то трое, а галдят, что твой курятник. – На содержание дома деньги положены? Положены. Дом в собственность перешел? Перешел.
И не только дом.
Девице Бурмаковой достались и драгоценности, список которых прилагался к духовной и был, сколь Эдуард Архипович успел заприметить, велик. Несколько поместий. Выезд. И счета в банке, которых, мнится, хватит на безбедное существование.
– Так… так-то оно так, – Марьяшка, почувствовав тень сомнения – а от них и сам Эдуард Архипович, чего уж греха таить, не избавился, – подобралась. Руки в бока уперла, ноженьку выставила, голову набок наклонила, чтоб смоляная коса на другую сторону упала. Ишь ты, совсем страх потеряли, прислуге волосы надлежит зачесывать гладко да украшательства ненужного избегать. А эта… – Но с блаженной чего взять? Сегодня деньги есть, а завтречка фьють – и пусто.
– Фьють, – согласился с Марьяшкой тихий голос.
И девицы замерли, уставились на хозяйку, которой на кухне делать было совершенно нечего.
Ишь ты. Тоненькая.
Исхудавшая едва ль не до прозрачности. И без того диво, как на ногах-то держится… оно-то и понятно, сколько годочков она была вроде и человеком, а вроде и нет.
Ходила. Сидела.
Улыбалась вот этою своею улыбочкой, от которой душа прям в пятки падает. Хозяин к ней с дюжину целителей приводил, и не только целителей.
Монахов еще.
Старушек, про которых говорили, что блаженные они. Да все без толку. Целители разводили руками, монахи молились и благовония жгли, весь дом провоняли. Старушки бормотали что-то там, яйца катали по волосам и жгли шерсть черных кошек.
Не помогало.
Да и как поможет, когда тело – это тело, а души в нем нетушки… Но, выходит, вернулась. И глядит так строго, хмуро.
– Почему в доме беспорядок? – поинтересовалась она, обращаясь к Эдуарду Архиповичу, который под взглядом серых глаз смутился разом. – Пыль не вытерта. Каминные решетки гарью заросли. И я уже не говорю про паркет. Еще немного, и ноги к нему прилипать станут.
Эдуард Архипович с немалым удовлетворением вздохнул.
Сомнения?
Были, как тому не быть. Когда человек не один год не в себе, то где ж поверить в чудо-то? Очнулась? Заговорила? Оно-то хорошо, конечно, но все одно беспокойно. Однако раз уж на пыль с каминными решетками внимание обратила, то, стало быть, вправду здоровая.
Хозяйство, оно вообще бабскую душу исцеляет.
Марьяшка, верно, смекнула, что с хозяюшки станется выставить ее прочь, пискнула и, подхвативши веничек из перьев гусиных – поистрепавшийся, погрызенный даже, а все лучше, чем никакой, бросилась с кухни. И прочие за ней.
Эдуард Архипович остался.
За бороденку себя ущипнул. Поклонился:
