На мизинце перстенек. И родовое кольцо-печатка на правой руке. Тонкие усики, будто карандашиком нарисованные.
– Триста рублей, – повторяет он, пожевывая губу. – За то, чтобы вы, милочка, перестали доставлять неприятности моим людям. Произошел несчастный случай. Ясно?
– Нет.
Это не было несчастным случаем. Лизавета знала.
Она спрашивала.
Сперва у папенькиных людей, которым он велел держаться в стороне, конечно, они ведь молодые, и вообще он никогда-то не перекладывал работу на чужие плечи, а тот паренек, перебравший вина и дурманного зелья, был всего-навсего работой.
– Милочка, – перед Лизаветиным лицом помахали чековою книжкой. – Ладно, я готов дать четыреста, больше эта мелочь все одно не стоит…
– Отец погиб.
А он не услышал. Он выписывал чек на комодике, который папа и восстанавливал. Лизавета ему помогала, ей нравилось работать с деревом, которое даже неживым отзывалось на ее силу.
– Убирайтесь, – сказала она неожиданно жестко.
Она была вежливой девочкой. Ее так учили. Но теперь все изменилось и…
– Убирайтесь, – повторила, глядя в серые глаза, в которых читалось легкое недоумение. – И поверьте, я добьюсь, чтобы этого ублюдка осудили…
Дернулась губа.
И Вольтеровский сказал:
– Дура… потом вспомнишь, сама придешь просить… только, деточка, просить надо вовремя…
И похоже, что он нашел, кому сунуть эти четыреста рублей, если дело вдруг закрыли, а отцовы люди отказались выступать в суде.
– Понимаешь, дочка, – старый Михляй отводил взгляд. – Его все равно уже не вернуть, да и не добьешься ты ничего. Купил наших, купит и судей… Небось хватит денег.
Исчезли одни бумаги, появились другие.
А свидетелей, которых было много, вдруг сделалось мало, и рассказывать они стали совсем иные вещи. И получалось, будто молодой маг был трезв и тих, тогда как…
Сволочь.
– С тобой все хорошо? – Авдотья потянула за рукав, заставляя сесть. – У тебя лицо такое, будто ты кого убить хочешь.
– Хочу, – согласилась Лизавета. – Очень хочу…
– И ладно. Скажешь кого, покумекаем…
– Над чем?
– Над тем, в какие кусты вести камышовку эту слушать.
– Овсянку.
– Один хрен… Главное, после тело убрать. Что? Нет тела, нет и дела – так папенька говорит.
Димитрию удалось отыскать Брасову. Это оказалось не так уж и сложно. Она жила в старом своем доме, доставшемся от первого супруга. Жила, точнее доживала, окруженная призраками прошлого и…
– Простите, – сестра милосердия выкатила кресло с сухонькой, сморщенной женщиной, колени которой укрывал вышитый плед. – У нее редко случаются моменты просветления. К сожалению, время никого не красит.
Это верно, а иных так и вовсе уродует.
Брасова постарела, но как-то…
Страшно? Жутко?
Лицо ее сморщилось, сделавшись похожим на печеное яблоко, и где-то в глубоких морщинах потерялись блеклые глаза. Губы сделались вдруг слишком коротки, чтобы прикрыть зубы и десны. Только руки, пожалуй, выглядели молодо.
Тонкие запястья.
Кисти изящной формы и тонкие пальцы, унизанные перстнями. Что ж, по виду Брасова не бедствовала.
– Это ты, дорогой? – спросила она низким грудным голосом, который вдруг закружил, опалил жаром. И показалось на долю мгновенья, что в немощном теле этом скрывается…
Голос, стало быть.
Не кровь ли иная говорит, если тело одряхлело, а он, замороченный, остался?
– Поет она чудесно, – глаза сестры милосердия подернулись дымкой. – Жаль, редко получается уговорить…
А ведь амулетик, от воздействия защищающий, она носит, вон поблескивает камушками четырехлистный клевер на фартуке.
– Вы не возражаете, если мы побеседуем? – Димитрий сам взялся за коляску. Старуха сидела смирно, спокойно, будто и не живая вовсе. – Я ее верну, обещаю…
А кровь на ней была, иначе бы не состарилась она столь быстро, даже с учетом слабого дара, и пахнет от нее нехорошо, гноем.
– Я не уверена…
Димитрий показал бляху, и сестра отступила. С ней тоже поговорят, выяснят, как попала в этот дом и часто ли в нем бывают гости. Димитрий полагал, что случаются, но вряд ли о них девушка вспомнит. Слишком долго она здесь, привыкла к мороку, притерпелась и поверила, что так оно всегда было.
Димитрий вывез больную в сад.
Запущенный, он зарос колючим шиповником и малиной, плети которой ложились на дорожки. Сквозь камень пробивалась трава, а редкие статуи заросли коростой.
– Я вот думаю, – сказал Димитрий, останавливаясь у беседки с просевшею крышей. Хмель оплел столбы-опоры, затянул провалы, свесился внутрь, в сырой полумрак. – Что вы притворяетесь.
– Ах, дорогой, я, право слово, не уверена, что следует к ним идти, все-таки у Нивязовых пресомнительная репутация. Аликс вновь будет тебе выговаривать. Ты же знаешь ее с ее порядками. Она совершенно не способна жить свободно.
Голос опутывал. Окутывал. Уговаривал расслабиться.
– Хватит! – Димитрий щелкнул пальцами, призывая огонь. Мороку тот не страшен, но самому Димитрию поспокойней будет. – Или я могу забрать вас для проведения дознания, сомневаюсь, что вам понравится в темницах.
– Совершенно верно, она порой невозможна, но ради твоего брата я пытаюсь сохранить с ней хоть какие-то отношения. Она придирается буквально ко всему! Давеча посмела заявить, будто мое платье неприлично…
– А еще, полагаю, император будет рад вас принять. Как думаете, он сумеет понять, что вы убили его брата?
Старуха вздрогнула.
– Сумеет, – сделал вывод Димитрий. – А раз так, может, объясните убогому, зачем вы это сделали? Ваш муж вас любил.
– Свою семью он любил больше.
Она моргнула, избавляясь от бельм. Синие глаза глядели прямо и были ярки.
– А ты мне не грози… мне немного осталось, – она закашлялась и прижала к губам мятый платок, на котором проступили темные кровяные пятна. – Не боюсь я ни каторги, ни…
– Бояться, может, не боитесь, но… согласитесь, одно дело – умирать в подземельях, и другое – в родных стенах.
– Я эти стены ненавижу…
– Другие найдем, – миролюбиво предложил Димитрий.
По-хорошему, следовало бы отвезти старуху в допросную, а то и вовсе запереть в подвалах, доложившись императору. Пусть он ее спрашивает, только с нее станется играть в несчастную, ума лишившуюся, а таких не судят.
Он опустился на грязноватую лавку и развернул кресло, чтобы видеть лицо.
