Вот теперь Стрежницкому не то чтобы по-настоящему страшно сделалось. Скорее руки похолодели. И…
– Это не он, – сказал он зачем-то, хотя его уж точно не просили совать нос в дела чужие. – Дубыня вашу дочь не тронул бы… я знаю… мы с ним… он человек резкий, но без подлости. Это я скотина, ни совести, ни сердца, а он… он женщин всегда отпускал. И детей не трогал. И людей своих крепко держал, чтобы не творили безобразий…
– А ты, стало быть, не держал.
Стрежницкий высвободился из мягких этих рук, отстранился и почесал переносицу.
– Не шевелись, если не хочешь, чтобы стало хуже.
– Куда уж хуже, – дыра в голове не радовала да и, как подозревал Стрежницкий, изрядно сократила ему жизни.
– Поверь, всегда есть куда хуже… видишь ли, я не слепа. И не столь уж глупа, как это видится многим. Я знаю, что из себя представляет Дубыня. И отец его. Мы много лет прожили бок о бок, росли вместе. Он пытался за мной ухаживать, но родители подыскали мне другого мужа. Я не стала спорить. Я понимала, что такое долг, и исполнила его, хотя счастливой меня это не сделало.
Было щекотно.
И немного больно, но боль эта, слабая, дергающая, не мешала.
– Поэтому я не убила их сразу. Я пыталась понять, что случилось, но… мой покойный ныне бывший супруг частенько называл меня крайне ограниченной особой, которой недостает характера. Возможно, он был прав. В противном случае я бы нашла способ ответить. А вместо этого… Завтра можешь выходить.
– Куда? – поинтересовался Стрежницкий.
А княгиня лишь плечами пожала:
– Куда хочешь… хоть до ветру, хоть на бал. Во втором случае я все же настоятельно рекомендовала бы озаботиться сопровождением и по возможности поберечь себя. Однако кто и когда прислушивался к старухе?
Чем больше Лизавета присматривалась к Вольтеровскому, тем сильнее он ее раздражал. Нет, Лизавета изначально не без оснований полагала, что симпатией не проникнется, однако вот его манеры, его жесты, даже то, как говорил он, растягивая слова, то и дело задерживаясь взглядом на Лизавете, и само выражение лица, брезгливо-рассеянное, выводило из себя несказанно.
– Меня не устраивают эти покои, – он оглядел комнаты, куда более роскошные, чем те, что отвели Лизавете и прочим конкурсанткам. – Здесь дует из окна… и зеленый цвет мне не к лицу. Будьте так любезны подыскать иные, более подобающие моему положению.
Если сперва Вольтеровский был недоволен сопровождением, которое полагал излишним, то как-то быстро он с присутствием Лизаветы пообвыкся.
Он прошелся по комнате, которая была вполне себе просторна.
– Дорогой, – тихо произнесла жена, женщина бледная и болезненного вида, – а мне кажется, здесь мило…
– Тебе всегда лишь кажется, – отмахнулся он. – Как была купчихой, так и осталась… Боже, за что мне это?
Его супруга слегка порозовела. Вздохнула. Потупилась. И опустилась на самый краешек кресла, будто не была до конца уверена, позволена ли ей этакая вольность. Ридикюльчик она прижала к груди, а на щеках вспыхнули алые пятна.
– А вы еще здесь? – Вольтеровский обратил внимание на Лизавету. – Вам что было сказано? Я недоволен… если вы не желаете провалить этот свой конкурс…
Лизавета провалила бы его с преогромным удовольствием, но она вымучила из себя улыбку и произнесла:
– Конечно… я посмотрю, что можно будет сделать.
– И багаж! – крикнул вслед Вольтеровский. – Не забудьте о багаже! Его должны были доставить, но лакеи идиоты…
Дальше она слушать не стала. Сбежала.
Пусть позорно, недостойно и… Она прижалась к стене, переводя дыхание. Сердце колотилось как безумное, а еще хотелось взять что-нибудь этакое, преувесистое, и швырнуть в стену.
Да что он себе… И не только себе… и вообще…
Она перевела дыхание. Надобно успокоиться, взять себя в руки и присмотреться еще пристальней. Жаль, конечно, что прислугу во дворец не пустят. Прислуга, как правило, многое знает о хозяйских привычках.
– Прячешься? – тихо спросили, и Лизавета подпрыгнула, обернулась. – От кого сбежала?
Димитрий оправил дрянной пиджачишко, который, скроенный криво, всю его фигуру делал какою-то скособоченной.
– А ты? – Лизавета разом вдруг успокоилась.
– От совести, пожалуй.
– И как успехи?
Он пожал плечами, мол, не слишком-то хороши.
– Тебе бы отдохнуть, – произнесла она с упреком. – Вчера вон умирал, а сегодня…
– Я живучий.
– Ага…
Димитрий предложил руку, а она не стала отказываться. Со стороны пара их, должно быть, гляделась презабавною… и слухи пойдут… и скажут, что Лизавета нашла себе жениха под стать, никчемного оборванца, который…
Глупости. Пусть говорят.
Уже недолго осталось. Закончится конкурс, и не только он, и Господь не попустит беде случиться, а значит, закончится все хорошо. И будет празднество… после побед всегда празднества устраивают торжественные. Навойскому дадут медаль, или даже орден, или еще что-нибудь, а Лизавета вернется домой, в тихую тетушкину квартирку. Она уберет в шкаф наряды от Ламановой, чтобы не мозолили глаза и сердце, не мучили ненужными воспоминаниями. Или не уберет, но сестрам отдаст. В университете по одежке встречают, а стало быть, приличный гардероб будет нужен.
Сама же Лизавета обойдется.
Заживет прежнею жизнью, разве что сделается та поспокойнее… может, издаст статейку или две про того же Вольтеровского, если найдет о чем писать. А она найдет, всегда же находила.
– О чем вздыхаешь? – поинтересовался Навойский, увлекая Лизавету в глубь зеленого лабиринта. Припекало солнышко, а шляпка осталась где-то в комнатах, и вид без шляпки как есть неприличный, впрочем, компания ее тоже далека от идеальной, а стало быть, слухов не избежать. Лизавета была далека от мысли, что прогулка эта останется незамеченной, пусть парк и казался пустым, но кто-то что-то да увидит.
– Просто… о жизни.
– Гость? – Димитрий шагал неспешно, и гравий похрустывал под его ногами.
– Гость, – согласилась Лизавета.
Снять бы эти уродливые очки с него… и волосы прилизанные, смазанные маслом столь густо, что казались они жирными, взъерошить.
И…
– Да, – согласился он. – От гостей порой одни хлопоты. Если будет сильно донимать, говори. Арестую.
– За что?
Навойский пожал плечами:
– Неважно… посидит ночь в подземельях, образумится… ты не представляешь, насколько благотворно подземелья влияют на разум человеческий. Разом как-то оно…
Он щелкнул пальцами, и с куста сорвалась красногрудая птичка, зачирикала громко, возмущенно. А Навойский вдруг остановился, потянул за собой, и Лизавета провалилась во влажную колючую стену.
