Люди же…
Нет, он не столь жесток, чтобы убить, но вот подправить кое-что в памяти пришлось. И наградить. И отпустить. А теперь вот неспокойно, а ну как тот, другой, который, как оказывается, талантлив безмерно, нашел? И людей, и память их.
И пещеру.
Ведь неспроста прислали эти треклятые цветы. И поди-ка пойми, чего хотели. Ладно бы просто спровадить ее императорское величество, зная, что линька займет не один день. А если ждут там?
Если…
– Все будет хорошо, – она кривовато улыбнулась застывающим лицом. – Я вернусь. А ты меня дождешься. Ты ведь обещал когда-то.
Обещал. Только…
– Может, – его императорское величество умел принимать неприятные решения, – тебе стоит переждать в другом месте?
– Это будет дольше. Неприятней, – она тронула струны волос, которые вяло зазвенели. – Но, быть может, ты прав.
Конечно, он прав.
Император он или как?
– А на балу…
– Анну попросишь, – императрица подняла со столика брошь с крупным адамантом. – Ей не впервой.
Авдотья крутила бумажку, мяла, нюхала, и вздыхала, и прятала в ридикюль, чтобы спустя минуту извлечь. И вновь крутила, нюхала, мяла…
– Да иди уже ты! – Таровицкая устроилась на подоконнике с пилочкою для ногтей. Та, казалось, порхала, едва-едва касаясь розоватых коготков. – Чего маешься?
Одовецкая перебирала травки, которых вдруг стало слишком уж много. Сухие, ломкие пучки заняли весь стол, потеснивши и стопку Дарьиных романов, и тетради Таровицкой, и собственную Лизаветы шкатулку.
– Не знаю, – вздохнула Авдотья. – Как-то оно… не знаю… папенька не одобрит.
– Ну, если папенька не одобрит… – Одовецкая оторвала пару хрупких головок песчаного цмина, кинула в стопку, добавила лист багульника и еще что-то, по виду напоминавшее кусок сухой паутины. – Тогда да, аргумент…
Пилочка Таровицкой на мгновенье замерла.
– Да что бы вы понимали! – Авдотья смяла записочку, правда, не выкинула, а тут же расправила. – Он же ж… он же ж не просто бабник… он идейный…
– Хочешь, настоечку сделаю одну? – Одовецкая травки растирала деловито, сосредоточенно. И на Авдотью не смотрела, как и на Лизавету, которая сидела в уголочке тихо, стараясь притвориться, будто бы ее вовсе тут нет.
А сердце екало.
И вскачь летело. И останавливалось, чтобы вновь пуститься шальным галопом. И кровь приливала к щекам, выдавая. И казалось, все-то здесь знали, а если и не знали, то всяко догадывались, сколь низко она пала. Подумать только, по кустам целоваться…
И с кем?
Ладно бы с женихом, а так… князю что? Сегодня одну целует, завтра другую, благо кустов в императорском парке для того насажено изрядно, а Лизавете теперь майся, думай, значил этот поцелуй что-то или так… еще один идейный.
– Какую настоечку? – Авдотья шею вытянула.
– Обыкновенную, – Одовецкая добавила в ступку сушеную полынь. – В деревне бабы ее частенько для мужиков гулящих просили. Им это дело начисто отбивало.
Пилочка легла на подоконник.
А в уголочке кто-то закашлялся…
Дарья. Точно.
Вот ведь… и знала Лизавета, что она тут, а позабыла.
– А на кой он ей нужен такой будет? – поинтересовалась Таровицкая. – С отбитым этим делом.
Авдотья слегка покраснела и буркнула:
– Он хороший… бестолковый только. И невезучий…
– А теперь еще и кривой, – Таровицкая была настроена поддержать разговор. – Оно, конечно, еще тот шарман выходит, да как бы не боком. Пуля не только глаз выбила. Слышала, что поговаривают, будто его не просто так заперли… в смысле, что он и вправду ту девицу убил, то ли попутал с кем-то, то ли в припадке ярости. Это дело, конечно, не мое…
– Не твое, – согласилась Авдотья, мрачнея пуще прежнего, только на Таровицкую эта мрачность не больно подействовала.
Она плечиком повела и продолжила:
– Ему ж пуля в мозги влезла. Меня не слушаешь, так хоть вон Одовецкую послушай. А ты скажи, что такое бесследно не проходит.
– Не проходит, – согласилась Одовецкая, вытряхивая растертые травы в мрачного вида склянку. – Но у меня настоечка одна есть хорошая…
– От которой последние мозги откажут.
– Успокоительная.
– Главное, чтоб не упокоительная. Хотя вот у папеньки служил один вой… из хороших, из старых. Смуту прошел и не чурался ни боли, ни крови. А уже после, на охоте как-то под выстрел подлез. Аккурат как твоему Стрежницкому, пуля в глаз вошла. На излете была… Думали, что помрет, а он выжил.
Таровицкая сползла с подоконника и, скинув туфли, потянулась. Огляделась. И вдруг кувыркнулась, встала на руки. Кто-то в углу охнул.
Дарья.
Лизавета моргнула. А вроде ж сидела, взгляда с Дарьи не сводила, но поди ж ты, та вновь умудрилась исчезнуть, чтобы появиться.
И главное, у князя спрашивать неудобно. Намерения… какие у него могут быть намерения? Вон во дворце сколько красавиц, и родовитых, и богатых, и… помоложе, чего уж тут. И значит, просто приключение.
Романтическое.
Из тех, о которых в романах пишут. Только в романах все всенепременно свадьбой заканчивается, иначе цензура этакое непотребство не пропустит, а у Лизаветы… какой у нее выбор, руку на сердце положа? Отвергнуть эти ухаживания, которые и ухаживаниями-то не назовешь, а после остаток жизни сидеть и думать, как бы оно могло сложиться, если бы…
Или не отвергать?
Позволить себе, наконец, хотя бы маленькую любовь… или не любовь, а, как ныне принято говорить, увлечение?
И пусть продлится оно неделю. Или две.
Или даже целый месяц… Месяц – это достаточно долго. Хватит, чтобы в человеке разочароваться.
Или прикипеть всем сердцем.
Нет, прикипать Лизавета решительно не желала, а то увлечение закончится, и как ей жить дальше? Одно дело, когда со светлой памятью о приключении этаком, и другое – с разбитым сердцем.
– Он мрачен сделался… прежде тоже особо общительным не был, – Таровицкая сделала несколько шажков на руках, прежде чем встать на ноги. Юбку одернула, чулочки поправила. – Что? Я как-то в детстве к бродячим артистам сбежала. Неделю прожила, научилась вот на руках ходить и еще ножи кидать. Папенька как отыскал, то выдрал…
Одовецкая лишь головой покачала и в свою склянку плеснула мутной жижи. Сунула стеклянную палочку, поболтала, размешивая чудное зелье.
– Так вот, дядька Панкрат чудить стал. Бывало, уйдет и несколько дней нету, и главное, папенька спрашивает, где был, а дядька только отнекивается, мол, на зайца ходил или волчий след искал. Его жалели, конечно, как же, раненый… А после жаловаться пошли, что бабы по деревням пропадают. По первости думали, конечно, по-всякому… сбежала, или вон медведь задрал, или…
