Нос тонок.
Глаза темны. В небо глядят, и покойница усмехается, правда, изо рта темною змейкой кровь выползает, а она все равно усмехается.
Мертвая.
Хорошо, иначе Димитрий сам бы ей шею свернул. Вот, значит, кто…
– Уносите, – велел он, отступая. Задрал голову, башню разглядывая. Надо же, снизу она кажется куда более высокой, чем на самом деле. Пузатая, будто бы наклонившаяся, того и гляди осядет, осыплется темною грудой камня.
Сверзнись кто сверху…
Рыжая сидела в какой-то каморке, сжавшись в комочек, и мелко дрожала. Она смотрела на свои руки, на которых застыли пятна крови.
Чужой.
– Она испытала сильнейшее нервическое потрясение, – сказал целитель, приставленный к рыжей. Он разминал руки, и тонкие пальцы шевелились, и движения их вызывали тошноту. – В совокупности с ментальным воздействием оно привело к тому, что девушка пребывает в шоковом состоянии. Ей настоятельно рекомендованы покой и строгая молочная диета. Никакого мяса. Никаких потрясений.
– Почему? – голос рыжей звучал глухо.
– Потому что нервная система женщин куда более хрупка, нежели мужская.
– А мяса почему нельзя?
– Потому что оно тлетворно влияет на естественные процессы, происходящие в женском теле.
– Дурак, – сказала рыжая с печалью. И целитель обиделся. А Димитрий согласился: как есть дурак. Впрочем, главное, что она ожила.
Заговорила.
И если ей мясо надо, Димитрий велит принести с кухни.
– Это шок, – целитель пощупал Лизаветин лоб, а Димитрий поймал себя на мысли, что ему до невозможности хочется надавать этому типчику по рукам.
Чтоб не тянулись, куда не просят.
А то ведь ишь вырядился, и не в форме, но в пиджачке клетчатом двубортном и с карманами. Шейный платок карминовый, рубашка лимонная. Кольца на пальцах поблескивают.
Красавчик.
– Я сейчас дам настойку…
Лизавета отчетливо вздрогнула и попросила:
– Не надо. Я… я сама успокоюсь. Без настойки… настоек… всяких, – она поежилась. – Она ведь… она…
– Погибла.
– Мне жаль.
– Мне нет, – Димитрий выразительно покосился на дверь, и целитель фыркнул, выражая глубину своего негодования. Впрочем, сочувствовать было некому. – Она собиралась тебя убить, понимаешь? И не только тебя… возможно, на ее совести те девушки.
Вздох.
И острые плечи.
– Холодно? – Димитрий накинул ей на плечи свой пиджак, вернее, не совсем чтобы свой, но достаточно разношенный, чтобы быть мягким. И вполне себе теплый. – Я здесь закончил. Дальше без меня справятся. Идем?
Он подал руку.
И рыжая приняла. Пальцы ее мелко дрожали. Она шла, не глядя перед собой, всецело доверившись, и лишь в покоях Димитрия словно очнулась ото сна, огляделась.
Вздохнула.
– Слухи пойдут, – сказала она с какой-то непонятной обреченностью.
– Пусть идут.
– Пусть, – рыжая позволила усадить себя в кресло, а вот пиджак не отдала, поэтому Димитрий просто накинул плед поверх. А она сняла туфли и забралась в кресло с ногами, укуталась в плед так, что лишь любопытный нос торчал. И рыжие прядки. – Я… я никого никогда не убивала. Я не хотела убивать. Просто чтобы она замолчала… думала, если ей будет больно, она не сможет… не сосредоточится… я…
– Ты все сделала правильно.
– Нож взяла и…
– И хорошо, что взяла, – Димитрий провел рукой по всклокоченным ее волосам. – И правильно. Я лучше ее похороню, чем тебя…
Только допросит сначала, благо некромант передумал помирать, а стало быть, при толике везения Димитрий получит ответы на кое-какие вопросы.
Рыжая всхлипнула.
И разревелась.
Она плакала так искренне, самозабвенно, что Димитрий просто не смог остаться в стороне. Она была теплою и мягкой и пахла башней, а еще немного кровью, но это временно.
И обнимать ее нравилось.
И то, как сама она прижимается к нему, будто ищет защиты. И вообще… И когда она все-таки успокоилась, Димитрий сказал:
– А отдохнуть тебе в самом деле не мешает.
Сонное заклятье, легкое, такое плетут для детей, чуть коснулось бледной кожи. Димитрий поднял девушку, на секунду задумался: совесть требовала отнести рыжую в ее покои, но здравый смысл подсказывал, что там будет небезопасно.
А потому…
Слухи? Пускай попробуют. И на слухи управа найдется. А Димитрию будет спокойней.
Она ждала в парке.
Сидела.
Вставала. Начинала ходить по тропинке, впрочем, быстро останавливалась, будто устав. И вновь садилась на самый край изящной лавочки. Поставленная в тени розового куста, та была почти незаметна со стороны.
Она ждала.
И терзалась, почти решалась уйти, однако продолжала цепляться за робкую надежду, что все будет иначе. Она…
– Хватит, – сказала она, ощутив присутствие за спиной. – С меня хватит, я не хочу больше.
Шеи коснулись холодные пальцы. И незнакомый – всегда-то он играл с нею – голос спросил:
– А с чего ты решила, будто твои желания что-то значат?
– Ни с чего, – она отстранилась. – Я… я разрываю договор.
– Это не в твоих силах.
– Я его не заключала!
– И что?
Ему нравилось играть с ней, глупой девочкой, которой позволили поверить, будто она что-то значит. А на деле…
– Ты все равно меня убьешь. Потом. Позже. Когда я стану не нужна, – она старалась говорить спокойно, но голос все равно предательски дрожал. – Тебе был нужен лишь мой дар, верно? Слушать. Искать, находить тех, кто…
Пальцы скользили по шее. Вверх. И вниз.
Они задержались возле уха, и дышать стало тяжело. Воздух сгустился, облепил ее, став плотным, как вода.
– Хватит, – попросила она, но ее вновь не услышали. Ему нравилось играть.
Всегда нравилось.
– Ты… ты хотел знать, что здесь происходит. И я знала, я рассказывала тебе обо всем, я не думала, зачем тебе это, зачем бредни Кульжицкой или нелепая влюбленность той, другой девочки… или… Цветана… я просто делала, что мне говорят.
– И умница.
Когда перед глазами потемнело, воздух вернулся, вернее, ей позволили дышать. Пока. Она ведь была еще нужна.
– Я сумела приблизиться к нему, и у меня получилось. Он даже меня запомнил!
– Какое достижение!
– Ты собираешься убить его… Я не хочу в этом участвовать. Только не в этом!
