Только тошно так, что мочи нет. И слезы сами собой на глазах вскипают. И стыдно за них, а еще за трусость свою. Небось батюшка не похвалил бы.
– Я… – Лизавета подняла голову. – Я статьи пишу… в «Сплетникъ».
Навряд ли он этого не знает. Шила в мешке не утаить, да и князь кивает благосклонно, мол, ничего страшного, простительно.
– И… я не только про цветы пишу.
Вот никто ж ее не заставляет признаваться. Чего стоит промолчать, а то и придумать историю. Лизавета горазда истории всякие придумывать, неужто для себя не сочинит?
Только…
Соломон Вихстахович говорил, будто князь – человек порядочный и…
– Я пишу… под псевдонимом, – с трудом получается держать голос ровным. – Никанор Справедливый…
А вот теперь обе брови князя поползли вверх.
И рот слегка приоткрылся.
И… Лизавета зажмурилась, кляня себя за дурость. Молчала бы… Кто молчит, тот живет дольше, может, не так чтобы и весело, но…
– Ты? – уточнил князь зачем-то.
– Я, – сказала она.
Чего уж теперь.
И он больше ничего не спрашивал, только Лизавета все равно рассказала. Наверное, ей просто давно уже хотелось кому-то рассказать. А может, правы те, кто говорит, что женщины для хранения тайн не приспособлены. Лизавету эта вот тайна, как оказалось, измучила…
А вот такого Димитрий не ожидал.
Поверил сразу.
Разозлился? Есть такое, разозлился, все ж таки газетенка эта с ее охотой на правду изрядно ему крови попортила. Вот только злость была какою-то… неправильной?
Пожалуй что.
А она говорила. Рассказывала. Глядела в чашку, к чаю так и не прикоснулась, а ведь голодная, должно быть, но, вместо того чтобы есть, отражением своим любуется. Оно, конечно, прехорошенькое и…
И дело то давнее Димитрий не помнит.
Не в человеческих это силах помнить все, что в империи случается. Даже если не в империи, но в одном лишь Арсиноре. Велик он. И народец неспокоен. И гибнут что стражи городские, что…
Обыкновенное дело.
И дальше тоже, если разобраться, обыкновенно. Бывает и не такое. Совестно? А как оно иначе, за каждым чиновником небось не приставишь соглядатая, а если и приставишь, то сговорятся, благо были прецеденты. А потому совесть лишь тяжко вздыхает.
Она у Димитрия такая. Воспитанная.
А вот с защитой сирот надо будет чего-то думать, но то – Лешеково дело, он цесаревич, пускай и решает.
– Вот как-то так, – сказала Лизавета и отхлебнула-таки чаю, поморщилась. – Холодный… Так что, сам понимаешь, в жены я тебе не гожусь. А в любовницы если…
И вновь замолчала, верно обдумывая наисерьезнейший вопрос, годится она хотя бы в любовницы такому важному человеку. Димитрий же чашку у нее забрал, а то ж того и гляди вывернет на себя, и за рыжую прядку дернул.
– Бестолочь.
– Сам такой, – Лизавета прядку из его пальцев вытянула, волосы собрала и закрутила строгим пучком. Правда, тот все одно рассыпался без шпилек.
– И сам такой, – соглашаться с ней было просто. Во всяком случае, сегодня и сейчас. Димитрий протянул бутерброд с ветчиной и соленым огурцом. – На вот, съешь… и подумай, чем бы ты хотела заниматься.
Бутерброд она взяла. Огурец сняла.
И сунула за щеку. Отломила от хлеба корочку и сунула за другую, ставши похожей на рыжего хомяка. Закрыла глаза…
Любовница.
Какая из нее любовница? Любовница – это когда несерьезно, когда всегда в приподнятом настроении и шелках с кружевами, веселье по расписанию и никаких обид.
Никаких обязательств.
Никаких неприятных случайностей. Редкие встречи, еще более редкие выходы в места, в которые прилично приходить именно с любовницами, и подарки в благодарность, благо состояние позволяло Димитрию быть благодарным.
Лизавета жевала. Думала.
И взгляд ее был привычно туманен.
А если украсть? И в церковь. Батюшку подходящего отыскать несложно. Обвенчает и согласия не спросит, а дальше как-нибудь…
Чем Лизавета хочет заниматься?
Он ведь спрашивал уже, и тогда ответа у нее не оказалось. А теперь вот… Она же хотела писать? Но не о чиновниках, которые взятки берут или девиц на непотребства склоняют, но о вещах не менее важных.
О публичных домах с тайной их жизнью.
Он в ужас придет, если узнает, что Лизавете в этаком месте не то что просто побывать пришлось, но и провести не одну неделю, выслеживая одного урода.
Нет. Не о том.
О престарелых проститутках, изрядно побитых жизнью, а потому не знающих ни жалости, ни сомнений. Ими, если разобраться, движут страх и понимание, что никому-то они не нужны, что стоит оступиться, и разом они окажутся на улице, если не сразу на кладбище.
О своднях.
И девицах простоватых, деревенских, которые едут за лучшей жизнью и сперва, пока молоды и свежи, даже находят ее. О мужчинах, полагающих, что заплаченные деньги дают им полную власть над другим человеком. О пороках тайных и явных…
Нет, цензура не пропустит.
Этакое – и в приличных газетах печатать? Никак неможно.
А если о другом? О тех же сиротах, которые, оставшись без родительского надзора, оказываются практически на улице? И ладно если имеется родня, но ведь не всегда она действует во благо…
О границе и людях, которые на ней живут.
О севере. Юге.
О тайной жизни рынка. Или вот о доходных домах, многие из которых, что поплоше, с легкой руки хозяев превращаются в подобие домов для свиданий.
Да, пожалуй, она хотела бы написать о многом, но поймут ли…
Лизавета вздохнула.
А князь… он опять слушал. Этак участливо, внимательно, до того внимательно, что хотелось совсем даже не говорить, а… приличные девицы о таком думают только после свадьбы. Ну или хотя бы помолвки.
– В этом может быть смысл, – Димитрий поскреб подбородок. – Почему бы и нет? Нам давно пора было бы заняться прессой… создать этакое, скажем, независимое, относительно независимое издание, чтобы печатали всякое…
– А цензура?
– И цензура будет, – успокоил князь. – Куда ж без нее, но… форматы стоит пересмотреть, да и вообще с точки зрения разумной пропаганды…
– Я не хочу пропаганды!
– Всегда приходится с чем-то мириться. Да и никто не просит тебя прославлять государей, на это свои люди есть. Нет, надобно, чтобы писали правду, не всю, само собой, ты же не настолько наивна?
Лизавета пожала плечами и сунула в рот обгрызенную колбасу. Всегда она так, когда голодна была, сперва хлеб съедала, а колбасу напоследок оставляла, как самое вкусное.
