И матушка ругалась.
– Это чтобы обид не было, но вот… наши пишут об Арсиноре, а в губерниях – о них же. Пишут много всякого, но большею частью или сплетни, или пустое… Нет, это дело надобно обмозговать.
Он встряхнулся и встал. Руку подал.
– А ты от меня все равно не сбежишь…
И Лизавета поверила. У нее получилось выдержать взгляд, и улыбнуться даже, и сказать:
– Я и не собираюсь.
Глава 21
Ее императорское величество выглядела не самым лучшим образом. Чешуя покрывала левую половину лица, а правая опухла, покрылась мелкими язвочками, чего прежде не случалось.
– Просто, – голос и тот сделался глух, тяжел. – Процесс… начался не вовремя и идет слишком быстро… мое тело не успевает.
– Молчите, – велела княгиня Одовецкая, осторожно касаясь щеки императрицы. Но даже это осторожное прикосновение причинило боль.
Лопнули язвы. Потек гной.
– Ложитесь и не шевелитесь, – Одовецкая помогла императрице вытянуться на каменном ложе. Эта пещера была лишена драгоценного убранства, но все одно камни дышали силой. Здесь едва-едва получалось повернуться двоим, а третий был бы и вовсе лишним, и потому остался в коридоре.
Стоял, прижавшись к стене, вслушиваясь в происходящее за массивной дверью.
Сжимались пальцы. Разжимались.
И сердце летело вскачь, то возвращая в прошлое, где было круглое, будто циркулем вычерченное озеро. Гладкие каменные берега, и вода сама тоже гляделась камнем.
Белый островок.
И девица, на нем сидевшая. Коса ее золотая, протянувшаяся до самого берега этаким мостом волшебным. Рискни ступить, коли не боишься. Дойдешь и заглянешь в глаза змеиные, а там, хватит сил свой разум удержать, тогда и получишь право просить.
Он шел за живою водой. За чудом.
И чудо получил же, но не то, вовсе не то, которого чаял, а теперь вот не отпускало ощущение, что пришло время платить по долгам.
Одовецкая показалась, когда он почти уже решился открыть обшитую железом дверь.
– Она уснула. И… боюсь, в данном конкретном случае я мало что могу, – княгиня никогда не лгала, во всяком случае, ему. – Я могу поддержать человеческую часть ее, но я не уверена, что тем самым не сделаю хуже. Иные крепче людей. Выносливей. И более живучи.
– И что мне делать?
Он знал, что услышит: ждать.
И надеяться, что ожидание не будет долгим и он не сойдет с ума. И не подведет сына, который на него рассчитывает.
– Золото, – Одовецкая мелко дрожала.
Озноб?
Она далеко не молода, и пусть силы сохранила, однако сейчас отдала их слишком много.
– Принесите сюда золото. Все, которое найдете. И камни, чем больше, тем лучше. Они усилят… иную ее часть. А это позволит стабилизировать процесс.
Совет был неплох.
И его императорское величество от души поклонился, на что Одовецкая лишь фыркнула:
– Бросьте, Сашенька, вы знаете, что для вас я готова сделать все и даже больше. Господь и закон лишили меня права воспитывать мою дочь, а я была слишком слаба и нерешительна, чтобы действовать в обход закона… к сожалению.
Император предложил Одовецкой руку, и отказываться она не стала.
– Не буду лгать, что вы мне заменили сына, все же я всегда помнила о том, кто вы есть, но, пожалуй, вы стали мне своего рода племянником. Племянников у меня никогда не было.
– Тетушка…
Шутить получалось плохо.
Все же мысли его были рядом с той, которой он обещал многое, а не сумел исполнить даже малого.
– Молчите уже… выросли на мою голову, – Одовецкая остановилась, переводя дыхание. – Могу ли я надеяться, что в случае моего… ухода мою девочку не оставят без присмотра?
– Безусловно.
– И Таровицкие… Мне они в лучшем случае не ответят, Сашенька, но если спросите вы, если потребуете, призовете клятву, они не посмеют солгать. Я должна знать. Понимаете?
Он наклонил голову.
– И да, я предполагаю, что правда будет не совсем та… Вся моя жизнь, как показывает опыт, была не совсем той…
В подземельях сыро. Тихо.
И спокойно. Здесь кажется, будто мира за пределами узких этих коридоров не существует вовсе или же он, этот мир, до невозможности далек, выдуман. Стерты краски, приглушены звуки. Пыль под ногами. Мох на стенах, влажноватый, пышный.
И голоса вязнут в нем.
Здесь можно без боязни говорить обо всем, о прошлом ли, будущем, о надеждах ли несбывшихся, о чаяниях ли… здесь…
– Я никогда и никому… даже подругам… впрочем, подруг у меня никогда-то и не было. Меня растили с мыслью о служении. Людям и роду. Вернее, роду и людям… именно так. Я должна была продолжить дело моих родителей, приумножить знание и силу. Целители весьма тщеславны, особенно те, которых Господь наделил настоящей силой. И я тоже не избежала сего греха… за грех его родители не считали. Они учили меня сами. И учили так, что свободного времени, которое можно было бы потратить на всякого рода глупости вроде дружбы, просто не оставалось. Мне исполнилось восемнадцать, когда меня вывезли в свет. Я знала все, что положено барышне этого возраста, а еще и целителю первого уровня силы, но я совершенно не разбиралась в людях. Я мнила себя стоящей выше их, упивалась собственным знанием, а потому и попалась.
Здесь говорит вода. Тихо-тихо.
Шелест подземной реки, ласковое урчание воды, которая пробирается под завалами камней, и тревожная нервная капель. Пальцы Одовецкой подрагивают.
– Мне нашли мужа. Спорить я и не думала, всецело полагаясь на родителей, да и Затокин умел производить впечатление своим умом, и не только. Он был мил. Очарователен, когда хотел. И харизматичен. Я далеко не сразу поняла, что он есть такое. К счастью, я весьма быстро забеременела и родила дочь, что и вызвало изрядное его недовольство.
Слова Одовецкой уходят в камень, как вода. И камень становится мягким, податливым.
– Именно тогда он впервые поднял на меня руку. Представляете? Меня в жизни никто и никогда… а он… он молча меня избил. А после сам же убрал следы. Не залечил, отнюдь. Только следы… я сама срастила трещину в ребре, и это его взбесило вновь…
– Вы…
– Сбежала к родителям, но они не пожелали скандала. Более того, они мне не поверили, – Одовецкая криво усмехнулась. – В конце концов, я ведь всего-навсего девочка, бестолковая и утомленная долгими родами. Я сама не понимаю, что говорю. А он старше, умнее… и должен перенять дела рода. Меня вернули. И настоятельно посоветовали не глупить, а просто поговорить с мужем. Найти общий язык. И я поверила… это ведь так просто – поверить, что именно ты и виновата во всем. Родила дочь? Надо было рожать мальчика, и в следующий раз родится именно он. Только следующего раза не было. Почувствовав свою безнаказанность, он словно обезумел. Из нашего дома была изгнана почти вся прислуга, кроме той, которую нанял он. А я… мне запрещалось покидать пределы собственных покоев. Практика? Помилуйте, о какой практике может идти речь, если я не способна и на малое. Я бездарна. Я позор рода. Я… я верила во всю эту чушь.
