– Действительно.
– Вам дурно? Вы бледная такая… это все из-за диет. Бросьте, худоба вредит женскому здоровью, уж послушайте меня… А на границе опасно. Стреляют там. Я и подумала, если служить, то пусть тут служит.
– Где?
– В Арсиноре. Есть же тут штабы какие-нибудь?
– Какие-нибудь наверняка есть, – отпускало медленно, тяжко, будто нехотя разжималась невидимая чья-то рука, позволяя сердцу биться с прежней силой.
– Вот! И значит, найдется местечко для талантливого юноши… – Ангелина Платоновна определенно воспряла духом. – Надо просто попросить.
– Кого?
– Кого-нибудь… я Ганечке так и сказала, но он еще злится на Левоньку. Почему? Та история когда была… сколько еще мальчику мучиться?
Лизавета надеялась, что долго. И раздумывала, стоит ли лезть в эти семейные дела или же понадеяться на собственное Вольтеровского упрямство, которое не позволит вернуть блудного сына в Арсинор. А то ведь и вправду хватит у Ангелины Платоновны сил и наглости отыскать протекцию.
– И женить… Я внуков хочу, – произнесла она доверительно. – Двух. И девочку всенепременно… чтобы волосики светленькие и глаза синие.
– А если не светленькие?
Ангелина Платоновна лишь захихикала как-то совсем уж по-девичьи, отмахнулась, мол, глупости какие. Как у ее идеальной воображаемой внучки могут быть волосики да не светленькими?
– Главное, – она вновь наполнила фарфоровую чашечку, – невесту подыскать подходящую. Вы же поможете?
– Чем?
– Расскажете мне, кто тут и как… не подумайте, мы не бедные, у нас состояние есть. И папенька мне оставил. И Ганечка наслужил… да и Левонька пополнит.
В этом Лизавета изрядно сомневалась, но сомнения благоразумно оставила при себе. Ангелина Платоновна же поерзала и продолжила:
– Я же не глупая, я все понимаю, что здесь связи нужны. У Ганечки медалей за службу много, а вот связей нет. А если у жены будут? Вот вы знакомы с Одовецкой?
– Знакома, – призналась Лизавета.
– И как она вам? Конечно, говорят, что она манерами слаба, в монастыре воспитывалась, но так даже лучше… Я ее в поместье заберу. У нас воздух преотличный, самое то, что для детей надобно. Левонька пока рос, ни разу не заболел. Будет себе рожать тихо…
Лизавета с трудом сдержалась, чтобы не фыркнуть.
– Или Таровицкие… но говорят, что слишком красивая девка. А красивые всегда себе на уме. Мне вертихвостка не нужна ни за какие деньги. Деньги у нас и свои…
– Есть, – сказала Лизавета.
– Я и про тебя думала… ты милая, обходительная, но старовата уже. У старых больные дети родятся. Да и связей у тебя нет, а еще любовники…
– Какие?
Ангелина Платоновна плечиками пожала, добавив:
– Говорят… я-то сплетен не слушаю, но… ты мальчику не поможешь… еще вот Вышняты дочь есть, но она ж нелюдь! Как можно вообще нелюдей к людям пускать?!
– Не знаю, – Лизавета поднялась. – Прошу простить, но мне и вправду переодеться надо, все же вскоре…
Глава 25
Театр.
И экипажи, которые вытянулись цугом. Ревущая толпа, которая Лизавете видится одним голодным существом, готовым заглотить и экипажи, и лошадей, и весь город. Становится неуютно.
И Димитрий где-то там, в толпе.
Или рядом.
И маги прикрывают, но все равно… Толпа что зверь, который скачет на цепи, того и гляди разорвет. Что будет тогда? Ангелина Платоновна сидит тихонько, только ручками веер сжимает. А вот Вольтеровский мрачен как никогда.
– Говорят, на Ордынке опять давка приключилась? – он смотрит на Лизавету внимательно, и она кивает, уточняя:
– Едва не приключилась… кто-то крикнул, что царских подарков на всех не хватит, – Лизавета поежилась, но вовсе не оттого, что в экипаже было прохладно. Под светлым взглядом Вольтеровского она остро чувствовала собственное несовершенство.
И платье не помогало.
А платья доставили… да у Лизаветы в жизни подобных не было! И не сказать, чтоб столь уж роскошные, без шитья, кружев или вот каменьев. И крой глядится простеньким, прямым, разве что сами ткани богатые, что парча переливчатая, что тонкий темный дым.
На сердце неспокойно.
Она ведь сестрам отписалась и тетушке тоже, чтобы не смели из дому носу казать. И тетушка послушается, у нее в крови это, разве что после будет вздыхать долго и тяжко, глядеть с упреком, мол, единственного развлечения лишили. А сестры…
Димитрий обещал приглядеть, но… кто они ему? Не приставит же к каждой по охраннику, небось самому люди нужны. И будь Лизаветина воля, она бы платье это в комнате оставила, а сама, переодевшись в обыкновенное, ушла б из дворца.
Там, на улицах, ее место.
Там…
– Не дури, – велела строго Одовецкая, на которой роскошный наряд гляделся этаким богатым подобием формы. И волосы-то она заплела в косу, а ее уложила короной, закрепив дюжиною булавок. И прическа эта сделала ее старше.
Строже.
– Сейчас вряд ли кого-то выпустят, – Авдотье достался наряд цвета морской волны, того оттенка, который редко кому подходит. А вот ей удачно.
И не бледная. И не красная.
И легкий загар, в обществе высшем почти неприличный, он подчеркнул, удивительным образом облагородив. И Лизавета, глядя на приятельниц, вдруг поняла, за что Ламановой платят этакие-то деньги безумные. Не за шитье, не за кружева, не за хитрый крой, но вот за само умение выбрать цвет и фасон, за талант удивительный преобразить любую.
Асинья в белом гляделась отнюдь не невестою. Тонкий золотой шнурочек петлей обвивал шею ее, спускался на спину, расползаясь узором. И Снежка, замерев перед зеркалом – в комнатах их было всего-то два, – разглядывала собственное отражение превнимательно. Пальцем трогала. И палец этот убирала.
Молчала.
И было ее молчание опасным.
– Не волнуйся, – Таровицкая, которой досталась яркая травянистая зелень, коснулась Лизаветиной ладони. – Во-первых, папенька сказал, что в город согнали такое количество магов, что, случись бунт, хватит выжечь дотла…
– Успокоила, – фыркнула Одовецкая.
– Или в сон погрузить.
– Уже лучше.
– Во-вторых, сомневаюсь, чтобы князь проявил подобную недальновидность. О твоих позаботятся, – Таровицкая прикусила губу. – А отец там… у него сердце болит, а он все равно там. И дед тоже. Куда ему лезть? И мама… я просила, чтобы хотя бы она… так ведь служба.
– Служба, – Аглая обняла Таровицкую. – И моя бабушка так сказала… я с ней хотела.
– Тоже не взяли?
– Сказали, что будет еще время и что лучше нам быть ближе к цесаревичу.
