А толпа на эмоции падка.
– Что говорят?
– Ничего не говорят, проклинают только, но это пока. В башню доставили… комендант ругается крепко, что места мало… Может, еще куда?
– Нет, – Димитрий поморщился – голова ныла, а предчувствие дурное не отпускало. – Скажи, чтоб сажал теснее.
Гости.
И Лизавета улыбается, раскланиваясь с кем-то, кого знать не знает и ведать не ведает. В пестрой толпе она чувствует себя на редкость неудобно.
Все кажется, будто бы люди, тут собравшиеся, сделали это лишь затем, чтобы поглазеть на Лизавету. Обсудить ее.
И посмеяться.
Вон кривится в притворной улыбке дама со старомодной высокой прической, из которой выглядывают жемчужные нити. Некоторые спускаются на шею, на плечико острое, чтобы змейками перетечь на платье из темно-вишневого шелку. Отчего-то Лизавете этот наряд кажется кровавым.
Она закрывает рот ладонью. И отворачивается.
На Ангелине Платоновне лазоревое платье с тремя рядами широких оборок. Платье расшито синими же каменьями и серебром и потому глядится жестким, этаким изукрашенным панцирем. Вот супруг ее облачен, как и подобает, в парадный мундир, перечеркнутый синею орденскою лентой.
Он строг. Сух.
И сердито сжимает трость, то и дело касается положенной регламентом сабельки. И тогда губы его шевелятся, будто бы Вольтеровский готов выругаться, да место не позволяет.
В Большой зале людно.
Где-то там, далеко, укрытый на балкончиках, играет оркестр.
Душно. Веера трепещут.
Балконные двери приоткрыты, но за ними маячит охрана. И Лизавета крутит головой, но не видит…
– Кого ищешь? – князь выныривает из толпы, чтобы удостоиться презрительного взгляда Вольтеровского. Правда, Лизавета уже успела убедиться, что взглядом этим он удостаивает без исключения всех людей, а потому закралась мыслишка, что взгляд этот, как и вся презрительность, есть не более чем маска усталого человека, не желающего вступать в пустые беседы и вовсе тратить силы на людей иных.
– Тебя, – Лизавета приняла предложенную руку, заработав еще несколько преудивленных взглядов.
Да уж, средь блистательных кавалеров, которых на бал слетелось что мух на мед, скромный чиновник пусть и в парадном, но изрядно поношенном, а местами откровенно тесном мундирчике гляделся на редкость нелепо. И очочки эти в роговой оправе.
Ужас ужасный.
– Я волновалась.
– Выходи замуж, – отозвался князь, очочки поправляя. И носом этак дернул смешно. – Я тебе тогда амулетик один подарю… всегда сможешь понять, где я.
– А сейчас не подаришь?
– Молодой человек, – милейшая Ангелина Платоновна поспешила вмешаться. – Вам не кажется, что подобные знаки внимания не совсем уместны в нынешних обстоятельствах?..
– Это моя невеста, – князь выдержал взгляд и даже сумел изобразить преглупейшую улыбку.
И неловкая. И растерянная.
Этакая, будто бы до сих пор не способен он поверить своему счастью.
– Но все же…
– Простите, – в руку Лизаветы скользнуло что-то плоское и округлое, навроде монетки. – Но мне и вправду пора… дела…
– Береги себя, – сказала Лизавета.
А ей улыбнулись, и совсем иначе, светло и ясно: мол, поберегу, несомненно, но и ты тоже…
– Конечно, это не мое дело, – Ангелина Платоновна смотрела вслед неприметному чиновнику, которого просто-напросто быть не могло в этаком чудесном месте, как дворец, неодобрительно и даже с некоторым удивлением. – Однако вы себя недооцениваете. Поверьте, деточка, вы способны составить куда более удачную партию. Конечно, возраст у вас уже не юный, но титул… и расположение к вам ее императорского величества…
– Ты совершенно права, – Вольтеровский переложил трость в другую руку. – Это не твое дело.
– Но девочка совершает ошибку!
– Это ее ошибка.
– Ваши родители…
– Я сирота, – Лизавета закрыла глаза, успокаиваясь. А кругляш в ладони нагрелся. – И это не ошибка…
Тем более что она еще не согласилась.
Пока.
Свяга не слушала человека, который что-то говорил, должно быть, важное или даже, может быть, интересное. Иногда он трогал свягу за рукав, силясь обратить внимание, и тогда она кивала и улыбалась.
С людьми это помогало.
Если кивать. И улыбаться.
Человек улыбался в ответ и продолжал говорить.
Мужчина.
А с ним три женщины. Одна постарше. Ее лицо темно, как и волосы, а душа смятенна, а вот две другие светятся. И мужчина тоже. И смотрит на дочерей с любовью. Сказать ему, что в них нет его крови? Похожая, да, имеется.
Брата?
Отца? И не потому ли так кривится женщина, когда задерживается взглядом на том, с кем обещала разделить жизнь. Впрочем, свяга привыкла уже, что люди к обещаниям относятся с удивительной легкостью.
Она вздохнула.
Неспокойно.
Мир замер, словно перед ударом. И свяга вытянула руку, касаясь незримой струны.
– Да она тебя не слушает совсем, – не выдержала смуглая женщина, о которой поручили заботиться, но делать этого совершенно не хотелось, потому что женщина своей злостью отравляла мир. – Нелюдь треклятая…
– Милая, нельзя же так…
– А как можно? Сколько мы здесь торчим. Настя, не горбись, я сказала! И перестань так улыбаться, ты не лошадь, чтобы всем зубы показывать. Шурка, а ты ржешь, как пьяный гусар…
Злость свяга забрала.
Это просто.
И наверное, все-таки надо сказать, объяснить как-то, что иные тайны душу разъедают. Вон от нынешней лишь кружево осталось.
– Признайтесь, – свяга заглянула в темные человеческие глаза. – И вам станет легче.
– Что?! – в них мелькнул страх.
– Если будете и дальше молчать, то умрете, – у нее всегда получалось плохо с объяснениями. И Асинья ткнула пальцем в грудь, где свернулась комком болезнь. Еще немного – и разнесется, расползется по телу, сожрет всю несчастную вместе с бессмысленными тайнами ее, и терзаниями, и совестью, и ненавистью ко всем, кого она полагала виноватыми. – Скоро.
– О чем она?..
– Ни о чем, – женщина, чье имя упрямо ускользало – все же в нечеловеческой крови были свои недостатки, – резко захлопнула веер. – Говорю же, нелюдь… Шурка, перестань трогать свое лицо! Ты бы еще палец в нос засунула! Кто тебя такую замуж возьмет, а ты…
Дальше свяга не слушала. Задумалась.
А если она сама расскажет, поверят ей или нет? Проверить несложно, хотя, конечно, родственная близость между мужчиной и девушками имеется и может смазать картину.
