Дальше. И еще.
Скорее, ибо время, отведенное им, уходило, а с ним появлялось неприятное беспокойство, что все-то Димитрий сделал правильно, но… не так.
Венец Мономахов и вправду мало изучен. Кто ж сие позволит? Но силы его хватит защитить высочайшее семейство не только от взрыва… будь в тот роковой час венец на голове его императорского величества, ни у кого и мысли не возникло бы о бунте…
Так зачем бомбы?
И… нить купола со звоном оборвалась, но заклятье не развеялось, как Димитрий опасался, а, достигнувши метки, развернулось полной силой.
Люди замерзнут.
Не до смерти, но… ничего, там, наверху, целителей хватает. А стало быть, помогут… и лучше уж легкое обморожение с простудой, чем могила почетная.
Егорка беззвучно рухнул на пол, и Димитрию пришлось сесть рядом, ибо наклониться было выше его сил. Он потрогал шею.
Живой, мелкий засранец… отлично… живой…
– Какой безусловно талантливый молодой человек, – заметил Межеватый, вытирая кровавую юшку. – Полагаю, наше пополнение?
– Откуда взялся? – Верховский протянул Аксенову белоснежный платок с монограммой. И сам приложил к уху, привычно перехватывая темную кровяную змейку на полпути к воротничку.
– Ай, будто вы не знаете, откуда такие вот, с позволения сказать, таланты берутся. Небось в заговор влез… ничего… сами не без греха, – Аксенов платок принял.
Он о заговорах знал многое, самому случалось участие принимать.
– Главное, чтобы одумался человек вовремя. Здесь, как мне кажется, он успел… но, господа, прошу простить меня великодушнейше, однако возраст сказывается. А потому позволю оставить за собой первую камеру. Я и одеяло туда принес.
– Одеяло? – Верховецкий сменил один платок другим.
– Из верблюжьей шерсти. Весьма рекомендую. А что вы хотите? Заговоры заговорами, а ревматизму все одно, кто там на троне сидит…
– Я в третьей, – сказал Нодриков.
– Тоже с одеялом? – Верховецкий бровку приподнял, выражая удивление.
– Да нет… с коньячком… мне оно получше будет. Если что, то поделиться могу…
– С превеликим удовольствием…
А Димитрий встал, сперва на четвереньки, потом на ноги. Он бы тоже куда устроился, что с одеялом, что с коньячком, но чутье подсказывало – рано говорить о завершении дела. А стало быть, его место наверху.
– Что с юношей делать? – поинтересовался Аксенов, отвешивая указанному юноше пинка.
– Положите… куда-нибудь. И закройте…
Димитрий вытер нос.
Крови не было. Хорошо.
Хоть что-то сегодня да хорошо…
– Вы бы, милейший, – Верховецкий соизволил обратить внимание на того, кого явно полагал не достойным ни чинов, ни званий, – себя поберегли…
– Верно, – Нодриков достал из кармана фляжку, хлебнул, плечами повел и протянул Димитрию. – А то угробитесь вконец, а нам потом к новому начальнику привыкай.
Коньяк был с травами, щедро приправленный силой, он огнем прокатился по телу, снимая и слабость, и немоту. А и хорошо…
– Как-нибудь, – Димитрий глотнул снова. – Привыкнете.
– И с этим делом аккуратней, – Нодриков мягко отнял флягу. – Семейные рецепты – вещь, безусловно, хорошая, но исключительно для дел малых…
Флягу он передал Аксенову, который не стал чиниться.
– А посему все же постарайтесь поаккуратней там…
Димитрий постарается.
Вот только до бальной залы дойти не получилось. Бой захлестнул еще на галерее. Ничего. Так даже лучше. На галерее сдерживаться нужды нет, а у него нервы, и вообще… поднакопилось. Гнев на людях срывать нехорошо? Так то смотря на каких.
Только…
Сердцу тревожно было.
Рыжая. Успела ли уйти? Или снова влезла куда… ничего, Стрежницкий присмотрит. Он не дурак, понимает, за кем смотреть надо…
Огненный вал, рожденный и гневом, и страхом, прокатился по мраморному полу, стирая наемничьи щиты. Кто-то заголосил, а кто-то молча кинул ответку… Бой – это хорошо.
Правильно.
А правильный бой и того лучше.
Лизавета вздрогнула и поежилась.
Похолодало?
Или это ее от нервов знобит? Тетушка, помнится, сказывала, что в годы девические очень нервною была и от малейшего волнения дрожать принималась. А вот Лизавета за собою этакой напасти не замечала. А теперь вот… ощущеньице неприятнейшее, будто из окна сквозит.
И не из одного.
И поземка расползается по мраморному полу, но, белесую, ее не видать. Белое на белом поди-ка разгляди.
– Как-то здесь… дует? – с удивлением произнесла Ангелина Платоновна, веер складывая, и поежилась. – Ощутимо, я бы сказала. Вам не кажется?
– Не уверена…
Лизавета огляделась.
Общество пребывало… в смятении? Нет, в верноподданическом восторге, само собой, ибо иначе пред высочайшими лицами невозможно, но и в смятении. Вот украдкой подула на бледные ручки бледная же девица в легком, на грани дозволенного, платье.
Вот ее маменька хлопнула себя по плечу.
Кто-то заозирался, верно силясь понять, откуда идет этот самый холод.
– Так должно быть? – Вольтеровский удостоил Лизавету высочайшим вниманием.
– Н-не уверена.
Вряд ли их императорские величества желали заморозить гостей. Может, с охлаждающими заклятьями что-то да приключилось? Ошибка там в расчетах… без заклятий никуда, этакая толпа народу да в помещении, пусть и столь огромном, как парадная зала, все равно задыхаться станет. И техники работали.
Должны были.
Но вот… холодало.
И кажется, стены инеем покрылись, причем отнюдь не призрачным. Вот старушка в старомодном наряде трогает стену пальчиком, а после сует его под нос моложавому господину. И жалуется… определенно жалуется, уж больно выражение лица характерное.
У выходов появляются люди в лакейской форме.
А колонна ощетинивается ледяными иглами. И вот уже с Лизаветиных губ срываются клубы пара.
– Извините. – Она оборачивается на тусклый голос, принадлежащий неяркому господину в темно-синем одеянии. Его костюм столь прост, что кажется едва ли не бедным. – Вы Дарью помните?
– Помню.
У него красивое лицо.
Да, пожалуй, невероятно красивое. На такое можно глядеть, как… на икону?
Лизавета моргнула, избавляясь от наваждения. Вот уж чего за ней и вправду никогда не случалось, так это любования посторонними типами. И лицо… обыкновенное. Черты правильные, пожалуй, но и только.
