– Не поможете мне ее найти? – поинтересовался молодой человек и поклонился, представляясь: – Михаил.
– Лизавета.
– Я знаю, – он одарил Лизавету улыбкой, от которой мороз по коже продрал. – Дарья о вас много рассказывала. Но здесь становится неуютно, правда? Так вы мне поможете?
– Простите, но…
Ангелина Платоновна глядела мимо.
И не только она.
– Не всем дана устойчивость от ментального воздействия, – сказал Михаил, помахав ладонью перед застывшим лицом Ангелины Платоновны. – Вернее, если быть справедливым, дана она как раз всем, однако… это похоже на тело. Чем больше тренируешься, тем лучше результат. Вот вы, Лизавета, явно не пренебрегали тренировками, добавим к тому родовые способности… впрочем, боюсь, вам это тоже не поможет. Руку.
И Лизавета подчинилась.
– Куда мы идем? – Нет, она вроде бы могла не идти.
Если сосредоточиться.
Очень-очень сосредоточиться… сильно… так, что просто-напросто ни о чем другом не думать, кроме, пожалуй, вот этого лица.
– Не стоит, дорогая. Я много сильнее вас, а подобное упрямство может дорого обойтись. Я-то своего все одно добьюсь, а вот вы… нехорошо, если станете, к примеру, слабоумной. Князь не одобрит.
И подмигнул.
А у Лизаветы появилось желание укусить этого прелюбезного кавалера.
– Не отрицаете? Чудесно… признаться, он оказался довольно пронырлив, а это заслуживает внимания. И оно будет оказано.
– Куда мы идем? – повторила Лизавета вопрос.
Люди расступались.
И отворачивались. Лица их делались пусты, равнодушны…
– Покушаться на императора.
– Зачем?
– Как зачем? Из мести. Поверьте, дорогая, нет ничего страшнее мести маленького человека… обиженного маленького человека… вы ведь так хотели справедливости. Ах, простите, не заметил, что вы замерзли…
На ледяные плечи упал пиджак.
Тяжелый.
– Спокойнее. Там в кармане бомба. В двух карманах, – уточнил Михаил. – Извините, но… у меня особо выбора нет. Вас знают. Сами виноваты. Если бы вы так не стремились влезть в это дело, мне бы и в голову не пришло вас использовать.
– Меня… не подпустят.
– К самому трону, конечно, нет. Но нам к самому и не нужно. Нам достаточно будет, если вы станете у подножия…
– А вы…
– А я, дорогая моя… – Холодные губы коснулись Лизаветиной щеки. – У меня есть другие дела. Мне выжить надо, чтобы потом появиться и не допустить новой Смуты… полагаю, в подобных обстоятельствах меня примут с превеликим удовольствием.
Лизавета ощутила тычок в спину и сделала шаг.
Потом второй. И…
Она не станет. Она… она развернется и уйдет, пусть с бомбой, которую, как она подозревала, ей не позволят снять, но уйдет… из зала.
Вот только шла она прямо к трону.
Медленно.
И все вокруг тоже стало вдруг медленным. Вот обернулась Одовецкая, о чем-то беседовавшая с молодым человеком крайне болезненной наружности. Вот резко, но все одно медленно, крутанулась Таровицкая, расправляя руки, и бледное сияние охватило пальцы.
А толстячок, стоящий за ее спиной, рот приоткрыл, будто в крике.
Не слушать их.
У нее есть шанс. Всего-то один.
Сопротивляться она не может? Не так? Не в мире этом? Зато если в другом, который всегда рядом…
Закрыть глаза, иначе у Лизаветы ничего не получится.
Вспомнить, чему Едэйне Заячья Лапа учила.
Бьет бубен.
Дрожит земля. Мир здесь. Мир слышит. Мир боится. Он готов помочь Лизавете, но как? Белая поземка ластится к ногам. Холод? Это хорошо. Надо просто впустить его в себя.
Нет нужды бояться холода.
И Едэйне не только говорила, показывала, ступая по хрусткому насту босиком. Лизавета помнит, как и сама… страх свой первый, недоверие. И хруст. И лед, от которого пальцы, смазанные гусиным жиром, занемели.
И то, как провалилась она в ставший вдруг горячим снег.
Бубен. Путь.
Рисованное кровью солнышко катится по небосводу, тревожа оленью упряжку. И вот уже летят они, несут на рогах мир… и Лизавету тоже.
Здесь все иначе.
Зыбко.
Сюда нет пути обыкновенным людям. Вот они. Остались вовне. Лизавета видит их. И Одовецкую, за чьей спиной, кровью привязанные, души выстроились. Ишь, злые какие, тянут руки, норовят ухватиться если не за плечи, то хотя бы за краешек самый наряду.
Душ много.
И сил у них изрядно. Рано или поздно доберутся, тем паче право имеют на кровную месть. Откуда Лизавете известно? Она видит.
Как видит и кровь под ногами Одовецкой.
И пламя у Таровицкой.
Опасная стихия. Чуть ослабишь пригляд, и полетит, поднимется, сметая все.
Вздох.
Летят олени.
И из-под земли доносится слаженный волчий вой. Надо остановиться. И Лизавета застывает. Как все просто, только… мир крутится-вертится, того и гляди рассыплется на куски. И становится на грань, уже не мир, но огромный бубен в умелых руках. Тонкие пальцы касаются кожи, и сердце стучит-стучит.
Скинуть чужой камзол. Сунуть руку в карман.
Нащупать что-то холодное, подернутое изморозью. Надо же, стеклянный шарик навроде тех, которые делают детишкам на радость. Только внутри не фигурки, но муть темная, переливается тяжко, бултыхается, и чуется, вырвалась бы она на волю, но сил не хватит.
Лизавета вздохнула.
А дальше что? Куда идти? Или?..
Она, сунув пальцы в рот, свистнула, и снег взметнулся, вылепляя фигуру огромного оленя. Рога его застили небо, спина была широка, что стол, а глаза – черны. И из черноты на Лизавету взирало нечто…
Иное?
Пожалуй.
Стоит олень. Глядит. Усмехается, будто спросить желает, мол, хватит ли у тебя, девица, духу сесть на спину мою? Прокатиться по рисованному небу и, добравшись до края мира, отпустить зло? А после вернуться.
Ты же знаешь, что немногие возвращаются.
И что шаман, ступивший на призрачную дорогу, всегда рискует. Оттого и сидят у тела ученики с ученицами, бьют в бубен, поют песни заунывные, путь душе прокладывая. Оттого и заплетают семь кос, в каждую по ребру белой рыбы пряча. А на губы семь камней кладут, чтобы не пробралась чужая душа, не нырнула в освободившееся тело.
А ты вот так решила. Сама.
И ни крови в тебе нет. Ни силы особой. Дурость одна.
– Прости, – сказала Лизавета оленю, и тот наклонил увенчанную золотой короной голову, будто приглашая Лизавету сесть. – Прости, но выхода другого нет… там бы все умерли, понимаешь? А потом… снова кровь и опять кровь.
