Это потому, что целители умеют убивать бескровно.
Что ж, теперь она знает, что случилось.
Почти все.
И, взглянув очередному призраку в глаза, Аглая сказала:
– Простите меня… пожалуйста.
Стало холодно.
А потом огонь вспыхнул вдруг ярко-ярко, жарко-жарко. И раздраженный женский голос произнес:
– И куда это ты сбежать вздумала? У нас тут, между прочим, конкурс… идет. И переворот тоже. Государственный.
Пламя было ласковым. Всеобъемлющим.
И совершенно не страшным. Его хватит, чтобы напоить голодные души, а еще выслушать каждую. Забрать их боль. Кто сказал, что душам не нужно исцеление? А там… лица коснулось что-то мягкое, пуховое, и свяга сказала:
– Дальше я. Теперь они уйдут… почти все.
– А те, кто не захочет?
– На них моих сил хватит, – она вновь была нечеловеком, пожалуй, более нечеловеком, чем когда бы то ни было. – На этих… другим… он сам заплатит цену.
И тут дворец содрогнулся. Аглая же подумала, что, верно, многое пропустила, но… в конце концов, она и вправду бесполезна в бою. А уж после… поможет.
Кому-нибудь всенепременно поможет.
– Знаешь, – произнесла Таровицкая, разжимая кольцо рук, – я всегда знала, что целители слегка безумны, а теперь окончательно в этом убедилась.
– Спасибо.
Что еще было сказать?
Глава 31
Лешек знал, что просто не будет.
И когда откуда-то из-под земли поднялся купол заклятья, какого-то на редкость пакостного, сдирающего кожу, он закрыл глаза.
Начинается.
Лешек чувствовал холод.
И тот был неприятен змеиной сути его. А вот и дрогнули незримые врата, что разделяют миры, и сила, такая знакомая горячая сила оказалась заперта.
Вздохнула тихонько Анна Павловна, лица касаясь.
А человек, согнувшийся в поклоне, говоривший что-то совершенно неважное, но выспренное, вдруг разогнулся, кидая в лицо ей горсть колючих снежинок.
– Умри, нелюдь! – завизжал он, перекрывая настороженный гул толпы.
Вспыхнула у дверей завеса ледяного пламени, а человек, вытащивши из рукава склянку, кинул ее на пол и замер, зажмурившись, ожидая чего-то этакого, но…
Склянка раскололась, и содержимое ее – густое, что переваренное варенье, – растеклось по алой ковровой дорожке. Красное на красном плохо видать.
– Простите, – Анна Павловна смахнула снежинку, для человека безвредную, а вот будь на месте ее маменька… стало быть, не прослышали. – Что вы сказали?
Она поднялась, и горностаевая мантия потекла, повинуясь движению той, кого полагали императрицей.
– Мне почудилось, дорогой, – голос ее звучал невозмутимо, – или меня собирались убить?
– Полагаю, что не почудилось…
Человек, явно ожидавший иного, лишь рот раскрывал. Савойский, стало быть, из мелких поместных, приближенных ко двору за особые заслуги. Причем Лешек сколько ни силился, не мог припомнить, что это за заслуги такие.
Стало быть, пустое.
– По-моему, это возмутительно, – Анна Павловна раздавила последнюю снежинку. – И ковер испортил… между прочим, казенный…
– Ты… ты… – Савойский сунул руку за пояс, выхватывая махонький револьверчик. – Сдохни!
Выстрелить он выстрелил, а Лешек оглянулся на охрану, которая стояла, будто бы ничего такого-этакого и не случилось.
Полыхнуло пламя.
И Савойский упал, покатился, схватившись за обгоревшую руку. Впрочем, Лешек подозревал, что досталось не только ей.
– Благодарю, – сказала Анна Павловна Дубыне Таровицкому.
А вот охрана…
Лешек подошел, помахал перед глазами казаков. Ничего… и глаза эти что стеклянные, и разума в них ни капли. Да и сами люди будто истуканы.
Жизни и той не чуется.
Как же получилось… или… девиц в коридор Лешеков не просто так подкидывали, но проверяли, сработает ли наговор, сумеют ли обнаружить этакий вот поводок скрытый.
Не сумели.
И пусть тех казаков от дела отстранили, но нынешние ничем-то не лучше…
– Правильно мыслишь, братец, – сказали Лешеку. И голос этот доносился будто издали, хотя Лешек не мог отделаться от ощущения, что человек говоривший за спиной стоит. – Знаешь, родовая магия, она на многое способна. К примеру, казаки вот клятву давали служить императору и семье его. Клятву на крови, между прочим… а где одна кровь, там и другая. И слово было дано, а стало быть, при умении и взять его несложно. У меня вот умение имелось. Батюшка-то твой где?
– Здесь.
Мир расслаивался.
Вот один, где схлестнулись маги с магами. И он, укрытый двумя куполами – внешним блокирующим и внутренним ледяным, гудит от натуги. Поднимаются по обындевевшим стенам огненные лозы, пышут искрой, силясь удержать периметр. И Таровицкие хороши, теперь-то ясно, отчего на землях их Смута не задержалась.
Задержишься тут…
Вот осыпается пеплом Боровецкий-старший, а следом и пара его провожатых, тоже магов не последней силы. Но огонь встречается с водой и шипит, сердится, рождая пар.
Пар заполняет купол, и дышать становится тяжко.
Таровицкая вскидывает руки, пуская огненную стену на боевую пятерку, с которой сползают личины приглашенных. И кто-то верещит, катится, а кто-то молча оседает грудой костей.
Гудит стена, не выдерживая удара. Сыплется мрамор.
Визжат девушки.
И хмурый, недовольного вида мужчина отталкивает от себя пухлую женщину в кружевах. Он ставит руки на эту стену, будто пытается удержать ее, и трещина замедляет бег. А наверху, на балконах, скачут сполохи ударов.
Пахнет кровью. И болью.
Анна Павловна, коснувшись перстенечка, берет за руки супруга, и вот уже вдвоем вплетают собственную силу в нити ледяного купола, а заодно уж тянут и водную силу из мятежника.
Его Лешек разглядеть не успевает.
Человек вдруг падает, давится криком, превращаясь на глазах в иссохшее чудовище.
– Страшно, да, – соглашается тот, другой, который идет по полу, а чудится, что по костям. – Смута всегда страшно… и кто бы из нас ни победил, ему придется устраивать похороны.
– Чего тебе надобно?
– Шапку отдай, – попросил самозванец, руку протянувши, с клинком черным, от которого нить тянулась. – Вам она все одно без надобности.
– А тебе, стало быть, нужна?
Тот кивнул и руку не убрал.
Рушится декоративный балкончик, и кто-то, на нем задержавшийся, падает. И видно, как оседает на пол, молча, медленно, все еще упрямо хватаясь за жизнь, тот мужчина в грязном уже мундире.
