– Поэтому вы и молчали, да? – Аглаины руки легли на виски. – Бабушка, тебе лечь надо! И не спорь.
Спорить сил не было.
Хотелось, но… не было.
Просто вдруг усталость навалилась, и сразу, а ком в груди разросся. Сердце и не выдержало. Конечно. Не в душе дело, вовсе не в душе… сердце это.
Оно всех подводит.
До крайности ненадежный орган.
Глава 35
Она пришла в себя. В постели.
Мягкой и душной, хотя окошко и было приоткрыто. Доносилось птичье пение. Легкий ветерок тревожил паутинку тюля, в которой, будто мухи, запутались крохотные золотые розочки. На гардинах розы были куда как покрупнее, но тоже золотом шитые. И шитье поблескивало так, что глаза ломить начинало.
Комната…
Собственные их покои, выделенные высочайшею милостью. И гардины эти Одовецкая собиралась менять. С самого вот первого дня они ее раздражали несказанно какою-то пустою бессмысленной роскошью. А вот поди ж ты, сейчас лежит и разглядывает тихонько.
В груди тяжело, но тело… живо.
Значит, обошлось.
Руки шевелятся. Ноги тоже. Сила свилась в животе теплым комком, будто кошка сверху легла. И стоило потянуться, как откликнулась, плеснула нитями диагностических заклинаний.
– А тебе, бабушка, все неймется, – Аглае синий был к лицу.
Платье новое.
Волосы лентой стянуты. На запястье нитка жемчуга болтается, а с нее сердечко золотое свисает.
– Дядька Дубыня подарил… много чего подарил. Он на каждый мой день рожденья подарок покупал, представляешь? – сказала она, присаживаясь на кровать. – Он… никого не убивал. Он только спрятал… боялся, что тебе достанется. И мне тоже.
Аглая и сесть помогла, только подушек, которых вдруг в комнате взялось с дюжину, под спину напихала. Подала воды. И теплых влажных салфеток.
Властимира чувствовала себя слабой. Неприятно.
– Рассказывай, – велела она. – Что тут…
– Да ничего… объявили о заговоре. О взрыве. И заговорщиков повязали, кто живой. Правда, ходят слухи, что не всех, но уж больно много бы вышло. Говорят, что в городе тоже волнения учинить собирались, но там войска… а бритты на границе учения устроили. Случайно вроде бы как.
Властимира хмыкнула. В этакие случайности она давно не верила. Да и не только она. С другой стороны, целителям ли в политику лезть.
– Другое… говори.
– Позже, – Аглая посерьезнела. – Я дядьку Дубыню кликну. И… еще Довгарта, а то он тут поселиться хотел. Злился очень на тебя, что заболела. Бабушка, не трогай больше душу, ладно?
– Больше не буду.
Если нужды в том не выпадет.
Аглая вздохнула и встала:
– Я скажу, чтобы тебе помогли. Только сама не вставай, тебе еще неможно. И вообще, в твоем возрасте пора бы уже поберечь себя.
Сказано это было с немалым упреком. Возраст? Что возраст. Старой себя Властимира не чувствовала, напротив, бродило в крови что-то такое разэтакое, хмельное. Хотелось вдруг вскочить, закружиться по комнате, напевая вполголоса…
Глупость какая.
Она и сидела-то не без труда. И глаза закрыла, отрешаясь от ворчания горничной, и… задремала слегка, что бывает. После переутомления, перенапряжения. Главное, что, проснувшись окончательно, смогла поесть и от отвара укрепляющего, от которого изрядно магией тянуло, не отказалась.
Завтра станет легче.
Послезавтра и вовсе забудется. Взгляд зацепился за зеркало. Постарела… это он, упрямый, может твердить, что с годами Властимира только лучше стала. А у нее морщины, между прочим, и кожа стала темнее, смуглее, благо по нынешним временам сие неприличным не сочтут. В волосах седина, которую не скроешь. Ей не единожды предлагали закрасить ее, а то и вовсе цвет поменять, но Властимира отмахивалась: нет у нее времени на глупости.
Может, однако, и не глупость вовсе? Может… попробовать? Кому она седая нужна?
Тьфу ты, не было печали…
А он принес азалию. В горшке.
– Вот, – сказал, поставивши его на туалетный столик, и флакончики со склянками звякнули, а один вовсе упал на бок, покатился, но был остановлен решительно. – Я помню, ты срезанных не любишь.
– Не люблю.
Азалия была нежнейшего кофейного оттенка и с темной полосой по краю пышного цветка. Надо же, помнит…
Дубыня отвернулся.
А и его время коснулось, и с сердцем та же беда, что у отца. Огневики. Горят. Сгорают. Но если целителя хорошего. Впрочем, Аглая справится, главное, чтобы душу делить не полезла, все ж таки не то умение, о котором вслух говорить следует.
Молчат.
Довгарт присел на скамеечку для ног. Невозможный человек. Неудобно же! У него вон и кости ноют, и вообще радикулит после разыграется, а он все равно… строит из себя влюбленного. И пусть приятно, что уж тут, но радикулит, кости, да и…
Что люди подумают?
Аглая заняла кресло у окна. Села, сгорбилась, подперла рукой подбородок, глядит на вторую руку, пальцы растопырила, шевелит ими.
Вздыхает.
А Дубыня как стоял, так и стоит, дверь подпирая, будто иного занятия у него вовсе нет.
– И все-таки, – Властимира не удержалась, дотянулась, коснулась седых волос Довгарта. – Что там произошло? Я ведь имею право знать.
– Имеешь, – согласился Таровицкий.
А Дубыня головой тряхнул и заговорил:
– Я Яську любил, верно, но… как сестру. Я сперва-то причин спорить и не видел. Лучше уж ее, чем кого другого искать… Потом уже, когда этот ее появился, она влюбилась. И что мне? Неволить было? Хотя он мне сразу не понравился. Вроде и слабосилок, а глядит, будто на дерьмо…
– Дубыня!
– Что? Дерьмо и есть… свысока так… как же, любимый ученик самого… к императору вхож… все прочили ему при дворе карьеру, а он вдруг в глушь перебрался. Из любви? Кому другому говорите, но я-то видел, что не любил он ее! Вот хоть что ты делай, не любил! Я шкурой это чувствовал…
Он стиснул руки, и по пальцам побежал огонек.
Довгарт нахмурился, а Дубыня со вздохом убрал руку за спину.
– Я ей пытался говорить, но только поругались. Наверное, надо было иначе, но ты ж понимаешь…
И Властимира понимала.
Огневик.
От них не жди дипломатии, они прямые и вспыхивают моментально. Там слово, там два…
– Я ей говорил, чтобы погодила с этой свадьбой, чтобы ко двору хоть раз выехала, а то как сидела в глуши, так и… она ж красивая была. Нашла бы еще кого, а только этот… и папенька ее письма писал… Куда мне против папеньки.
