– Откуда я знаю? Мало ли… Шею трогать не будем. Слишком опасно. Да и дальше… просто одежду помешковатей.
– Знаю.
– И если вдруг что не так, то ко мне, ясно?
– Ясно.
Пятна исчезли, а потолок остался. Белый. С лепниной, правда, какой-то размытой слегка, то ли цветочки, то ли ангелочки. И Лизавета разглядывала их, а еще краем глаза окно с Таровицкой, которая на подоконнике сидела и ножкой помахивала.
И Одовецкая тоже сидела. И тоже ножкой помахивала.
И до того мирными они гляделись, до того родными, что Лизавета не выдержала и расплакалась.
Уже потом, когда ее заметили, после вздохов и объятий.
После горькой воды, сдобренной травами, и сладкого молока, от которого Лизавету потянуло в сон, но спать ей не позволили. После ванны и растираний, вновь же травяных и с резким запахом, ей позволено было сесть. И она даже сидела почти сама, обложенная подушками, нелепая в беспомощности этой.
И тетушка плакала. Сестры тоже плакали.
И Руслана с ними… а вот Навойский не плакал. И когда он появился, все-то затихли, замерли. Надо же, тетушка на него смотрит с какою надеждой, неужели успел проговориться о плане своем коварном? Поспешил найти союзника… тетушка костьми ляжет, но не позволит Лизавете упустить столь выгодную партию. Только ведь Навойский не партия.
Он человек.
И, как все люди, может ошибиться, а Лизавета не хочет становиться его ошибкой, потому что… потому что будет больно, а она устала от боли.
– Не стану спрашивать, о чем ты думала, – сказал Навойский.
И в комнате вдруг стало пусто.
– Я не думала.
– В это охотно поверю.
– Сердишься?
Он плохо выглядит. Похудел. Вон костюм, уже не тот потрепанный, нехороший, который он в чиновничьем обличье носил, складками собрался. И рубашка несвежая. И под глазами мешки, а в волосах седина появилась. Это неправильно, он ведь не старый.
– Сержусь, – сказал Димитрий, присаживаясь рядом. За руку взял. Погладил осторожно, будто бы рука эта хрустальная. – Еще как сержусь. Мне стоило тебя сразу отослать, когда понял, что здесь творится. А я, дурак, играть полез. Заигрался.
– Не ты один.
– Нас это не извиняет, – он коснулся ее пальцев губами. – Холодные какие… ты знаешь, что тебе пока спать нельзя? Одной, во всяком случае.
– Не знаю.
– Вот теперь знаешь.
И сапоги скинул, залез в постель, велев:
– Подвинься.
– Ты собрался… спать? Здесь?!
Навойский кивнул и сгреб Лизавету в охапку, сказал на ухо:
– Я сказал твоей тетке, что ты моя невеста…
Теперь только бежать, в том числе и от тетки. И лучше, если за границу.
– По-моему, она обрадовалась…
Еще бы… правда, за границей Лизавету не ждут.
– И ноги у тебя тоже холодные. Когда я тебя нашел, то решил, что ты умерла. Среди мертвых и нашел, когда купол сняли и все закончилось. Я… я искал. А ты у стеночки, с теми, кого… Знаешь, я не хочу вновь пережить то же, что и тогда.
А вот у него ладони горячие.
– Мне щекотно!
– Сиди смирно… я тогда сам умер. Я так и решил, что дело доведу, найду тех, кто… а потом пулю себе… и все… глядишь, на том свете и встретились бы.
– Ты…
– Дурак, да? Это Одовецкая сказала, что ты дышишь, а Святозар про душу… и что ее вернуть надо, только как, он не знает, он умеет призывать мертвецов. И свяга отказалась. Сказала, что туда, где ты, ей ходу нет. Если бы чистая кровь, она бы попробовала, но полукровке тропа не откроется. А потом душа вернулась. Я видел. Ты открыла глаза. Ты улыбнулась. Ты сказала мне… и провалилась в сон.
– Сколько я?..
– Спала? Да уже месяц почитай…
Месяц? Так не бывает, чтобы месяц, чтобы…
– Я уже тебя целовал и целовал, а ты не просыпалась.
– Плохо старался, – буркнула Лизавета.
– Хорошо старался! Но приличия мешали.
Что-то сейчас они ему не больно-то мешают. Обнял еще, завернув в одеяло, что в кулек. И хоть ты плачь, хоть ты смейся, но…
И вправду легче.
Сердце бьется ровнее, и на душе спокойно-преспокойно, будто эти самые объятья способны защитить Лизавету от целого мира. А если самой подвинуться ближе, хотя двигаться все-таки тяжело, и голову на плече пристроить, то и того лучше…
– Я с Ламановой говорил, она сама за платье возьмется.
– Какое?
– Свадебное.
– Я еще не согласилась, между прочим!
– Куда ж ты теперь денешься? Кошку я тоже присмотрел. Полосатую. Или ты другую хотела?
Кошку?
Почему бы и нет, если полосатую. Да и какая разница, полоски на ней или там узоры цветочные, главное, чтобы мягкая и мурлыкала.
– Что тут… много погибло?
– Много, – Димитрий помрачнел разом. – Мы ждали удара. И защиту готовили. И все же надеялись, что не бал… сама понимаешь, дебютанток не спрячешь. Девочек семь. Еще одна останется калекой, и тут даже не знаешь, что хуже. Из магов многие… твой Вольтеровский до последнего барьер держал, защищая девчонок и жену…
– Она…
– Перепугалась только, но живая.
Почему-то это показалось Лизавете несправедливым.
– Ходатайствует, чтобы сына вернули ко двору и еще наградили.
– За что?!
– За дела отцовские. Его, в смысле Вольтеровского, действительно наградят. Благодаря ему многие живыми остались, а с сыном… поглядим, что там за чудо, – и князь Навойский нехорошо так улыбнулся. Сразу отчего-то вспомнилось, что в большинстве своем люди полагали его человеком жестоким. – Если вдруг, то мне всякого рода люди нужны…
Лизавета вздохнула. Девочек жаль. И не только. Всех, кто погиб, защищая…
– Напишешь? – спросил Димитрий.
– О чем?
– О Вольтеровском… только честно если. Или вот поручик Святский еще… на редкость безголовый парень был, а туда же, когда балкон рушиться стал, он камни силой скрепил, чтобы люди смогли уйти. Не на всех хватило, однако держал, пока мог. А его в спину и огнем… почти ничего от тела не осталось. Княгиня Северцева… у нас многие ее крепко недолюбливали. Умудрилась под фижмами…
– Фижмами?
– У княгиги собственные представления о красоте. Были. Она принесла два револьвера… семерых забрала с собой. Револьверы оказались… особенными. Ей голову снесли… Так напишешь?
– О бое?
– О людях. Вязельские… древний, почтенный род, гордились весьма, а нынешний глава среди дебютанток спрятался. Он все выбрать не мог, к кому примкнуть, потому и ждал. За трусость его, конечно, не похвалят, но…
