Услышав стук, я быстро поднял глаза.
Как мне подсказывал опыт, люди не склонны принимать посетителей, явившихся после наступления темноты, если только это не долгожданный любовник. Конечно, я боялся. Весь город боялся. Я сказал и сделал то, зачем приехал, и утром уезжал. Мне не хотелось находиться в Ремиджио, когда вернется армия с телом правителя. Брунетто также настаивал на этом перед тем, как я отослал его домой. Что бы ни говорили и ни делали имеющие власть люди, у солдат могут быть другие суждения, а солдаты Монтиколы его любили.
Не отвечать на стук тоже не было смысла. Вряд ли я мог остановить убийцу, не открыв ему дверь, притворившись, что меня нет. Я встал, быстро отпил вина из бокала на столе (очень красивого бокала, как и все вещи в Ремиджио), подошел к двери и открыл ее.
– Расскажите, как он умер, – сказала она. – Расскажите мне все, что произошло.
На мгновение я потерял дар речи. Джиневра была в темно-синем домашнем платье, а ее волосы сейчас, глубокой ночью, были распущены. Она, наверное, и сама собиралась лечь спать. Я молча отступил назад, и она вошла, слегка задев меня платьем.
Я напомнил себе, что эта женщина точно знает, что делает, особенно в отношениях с мужчинами, что горе не должно было притупить и, возможно, только обострило ее способности. Она знала, что ей нужно в этом жестоком мире и что нужно ее детям.
Я подошел к столу и перевернул свои записи словами вниз. Заметив это, Джиневра слегка улыбнулась. Я взял второй бокал и налил ей вина. Она покачала головой, и я поставил его на стол. Наполнил свой бокал, потом передумал и поставил рядом с первым.
Джиневра села на кровать. Я стоял у очага, огонь к тому времени уже почти погас. Я не стал подбрасывать полено или ворошить угли.
Я рассказал ей все, что мог вспомнить о том дне. О противостоянии армий на поле, о сближении для схватки в том месте, которое оба полководца, по-видимому, помнили. Как затем зазвенели колокола и к нам подошли три священнослужителя с известием. Как мы вместе вернулись в обитель. Как молились после этого.
О последовавших за этим смертях.
– Мне кажется, – сказал я, – на вашего мужа сильно повлияло известие о сыне.
– Конечно, повлияло! – Она нетерпеливо махнула рукой. – Это же совершенно очевидно. Оно его отвлекло, ослабило его внимание.
– Оно также, возможно, сделало его безрассудным от гнева.
– От горя, а не от гнева, – поправила она. – В гневе он становился сильнее. Он был одним из таких людей. Пожалуй, я передумала – выпью вина.
Я поднес ей бокал. Когда Джиневра его брала, ее пальцы коснулись моих. Она сделала это намеренно, я сразу понял. В ее прикосновении не было никакого желания или интереса – просто уловка, в каком-то смысле ничего не значащий, мимолетный жест. Она посчитала, что стоит записать меня в союзники.
– Я ваш союзник, моя госпожа, – сказал я. – Понятия не имею, что это может вам дать, вы ведь понимаете, насколько я малозначительная фигура. Но я сделаю все, что смогу.
– Почему?
Прямой вопрос, как и ее взгляд в полумраке комнаты.
Я пожал плечами:
– Он был добр ко мне. Он был не похож ни на кого, с кем я когда-либо встречался. Он не должен был умереть. Вы тоже отнеслись ко мне с добротой.
– Вы знаете, что у меня были на то свои причины. Не надо…
– Я это знаю. Понимаю, что они у вас и сейчас есть.
Тут она улыбнулась. Отпила вина и сказала:
– Если вы уцелеете, Гвиданио Черра, вы можете со временем стать человеком, который имеет значение.
– Если вы решите не убивать меня здесь?
Джиневра снова махнула рукой:
– Теперь это было бы глупо, а возможно, даже расточительно.
– Возможно, – согласился я.
Уголки ее рта снова приподнялись, совсем чуть-чуть, но приподнялись. Она спросила:
– Вы действительно желаете нам добра?
Оглядываясь назад, я вижу, как менялся в то время. В хорошую или в плохую сторону, но я был человеком, идущим по своей жизни.
– Действительно. Но я не могу ручаться за Серессу. Могу лишь…
– Конечно, не можете, – перебила она.
Помолчав несколько секунд, я сказал:
– Я действительно стоял не с той стороны, моя госпожа. Судьба, случайность. Я услышал какой-то звук и обернулся. И Фолько тоже.
– А Тео? Что он делал?
Я вспоминал.
– Его глаза смотрели на Фолько, только на него.
– А! – произнесла Джиневра делла Валле. – Они всегда смотрели на него. – Она снова глотнула вина из бокала. – Она следили друг за другом, где бы ни находились. Фолько убил своего кузена?
– Да, госпожа. А я знаю, что он его очень любил.
– И вы считаете, что это меня утешит?
Я заморгал.
– Думаю, что этого не сделают никакие слова. Я всего лишь рассказываю о том, что произошло.
Теперь она обхватила бокал обеими руками и смотрела на меня снизу вверх.
– Скажите, вы когда-нибудь утешали женщину, Данио?
Это не имело никакого отношения к желанию, и я это понимал. Я вспомнил (как могло быть иначе?) Адрию Риполи, раненую, на темной лестничной клетке в Милазии, когда я спустился к ней. Но не такое утешение она имела в виду.
– Нет, моя госпожа, не в горе. Мне очень жаль.
Она заставила меня почувствовать себя очень юным.
– Возможно, когда-нибудь вы это сделаете, – сказала Джиневра. – В зависимости от того, куда приведет вас жизнь. Доброта может быть хорошим качеством. Не всегда, но может.
– Вы его любили, – сказал я. Это не был вопрос.
Она медлила с ответом дольше, чем я ожидал.
– Он защищал меня, – сказала Джиневра. – От всего, кроме потери его самого. Поэтому – да.
Она пожала плечами и встала. Поставила бокал и пошла мимо меня к двери, я последовал за ней. У двери она повернулась и легонько поцеловала меня в щеку.
– Спасибо. Оставайтесь союзником, – сказала она.
Я кивнул. Внезапно мне стало трудно говорить.
Джиневра еще секунду смотрела на меня.
– Теперь вы больше никогда не будете книготорговцем, – произнесла она. – Вы это понимаете?
– Я… я не знаю, что произойдет, когда я вернусь в Серессу.
– Конечно, не знаете. Но насчет этого я права. И еще, Данио, вам надо научиться лучше скрывать, когда вы лжете.
– Я не лгал, моя госпожа. Здесь – не лгал.
– Я знаю. Но все-таки. Запомните. Научитесь. Это важно.
И я действительно научился. Научился скрывать лучше за те годы, которые промчались между той ночью и этой. Все взаимосвязано: память и то, какими мы становимся. Мы всегда остаемся теми людьми, какими были раньше, и мы превращаемся в нечто совсем другое, если проживем достаточно долго. И то, и другое правда.
