Джон Гей был родом из графства Девоншир, родился и вырос в городке Барнстапл, где посещал местную гимназию. Когда ему было семнадцать лет, он в очередной раз отправился в Лондон, где устроился помощником торговца тканями. В то время такую работу незаслуженно считали уделом чересчур изнеженных людей, но следует иметь в виду, что Гей был крайне робок, неуверен и практически невидим. Однажды он написал: «Полагаю, мир так мало обращает на меня внимания, что мне следует отвечать ему тем же». Оставив работу подмастерьем, Гей стал литературным поденщиком. Свои небольшие прозаические произведения он печатал в газете British Apollo or Curious Amusements for the Ingenious («Британский Аполлон, или Занимательные развлечения для оригиналов»). Публика хорошо принимала его стихи и памфлеты, и вскоре Гей обрел заслуженную славу.
Затем начался долгий и трудный поиск покровителей. Они были еще более гнусными и непостоянными, чем обитатели Граб-стрит. Тем не менее без покровителей нищим писателям некуда было податься. В те времена публикации не приносили большого дохода. С добродушной усмешкой Свифт описывает начинающих писателей в памфлете «Сказка бочки» (A Tale of a Tub): «Они писали, зубоскалили, подбирали рифмы, пели; говорили, ничего не высказывая; пили, дрались, распутничали, спали, ругались и нюхали табак; ходили в театры на первые представления; слонялись по кондитерским»
[110].
Гей брался за все, что было модно. Он писал фарсы, сатиры, героические трагедии, попробовал ироикомический жанр и даже странное смешение настроений и стилей, которые увековечены в названиях его произведений: «Любопытные факты, или Искусство гуляния по улицам Лондона» (Trivia or The Art of Walking the Streets of London), «Будуар» (The Toilette) и «Как это у вас называется?» (The What D’Ye Call It?). Вероятно, он уже отчаялся получить литературное бессмертие, однако ему удалось обеспечить себе жизнь на ближайшее будущее, заняв должность уполномоченного по делам государственной лотереи с казенным жильем на улице Уайтхолл. Жалованье было скромным, но все же лучше, чем ничего. Гей по-прежнему ворчал, преисполненный тревог и разочарований, однако ему удалось закрепиться в придворном мире, который подпитывался сплетнями и злословием. Он успокаивал себя тем, что настоящие поэты эпохи были банкирами и спекулянтами, которые сколачивали состояния из воздуха и строили дивные дворцы, не имея первоначального капитала. Гей, как и многие другие дерзающие люди того времени, был движим честолюбием и в то же время оказывался зависимым, раболепствовал, рассчитывая на милости властей предержащих, надеялся на очередной головокружительный рывок, однако его нередко обходили вниманием или попросту игнорировали.
Все изменилось после премьеры, которая состоялась поздним январским вечером 1729 года. Никто раньше не видел ничего подобного, и вскоре сюжеты из «Оперы нищего» украшали каминные решетки, веера и игральные карты. Управляющий театром Джон Рич продавал столько билетов, что театр был забит до отказа. К примеру, вечером 23 марта 98 зрителей пришлось разместить прямо на сцене. Уильям Хогарт написал шесть вариантов кульминационной сцены в тюрьме. Поуп писал Свифту: «Джон Гей теперь так занят в возвышенных сферах оперного искусства… что я едва ли рассчитываю получить от него четкий ответ хоть на один поставленный вопрос».
Актриса Лавиния Фентон, игравшая роль Полли Пичем, была окружена поклонниками всюду, куда бы она ни направлялась, и вынуждена ездить домой после каждого представления в сопровождении охраны. Один из современников вспоминал: «Публике передается ее страстность и воодушевление. Занавес падает. Раздается шквал аплодисментов и возгласы: “Полли! Полли!” Поклон, воздушный поцелуй, и вот она уже бежит со сцены… мимо декораций, вон из театра, в стоящую у выхода карету, запряженную четверкой лошадей, и мчится прочь по грязным улицам Лондона». Поэт Эдвард Юнг заметил однажды, что она «подняла себе цену с одной гинеи до ста, хотя едва ли стала более искусной шлюхой, чем была, и уж тем более не стала моложе». Тем не менее она сумела не упустить свой шанс в лице герцога и вскоре стала герцогиней Болтонской. Так смешивались общество, мир театра и мир финансов.
«Опера нищего» стала настоящей притчей во языцех. Гей спровоцировал бесконечные рассуждения о предполагаемых объектах его сатиры. На самом деле их было множество: придворные, торговцы, охотники на воров, политики и чудаковатые ценители искусства, истерично влюбленные в оперу и оперных див. Однако главным объектом высмеивания была человеческая испорченность. Локит говорит: «Из всех хищных животных общителен только человек. Каждый из нас грабит соседа, но кормимся мы все вместе». В «камере приговоренных» Макхит поет жалостную песнь на мотив «Зеленых рукавов»
[111]:
Законы для всех создают короли.
Так почему же вельмож обошли
И мне компаньонов меж них не нашли,
В целом «Опера нищего» была очень смешной – это не сложная, искусственная комедия Ричарда Шеридана или Оливера Голдсмита, а уморительное представление народных театров. По популярности она превзошла такие ключевые жанры эпохи, как сентиментальная комедия и героическая трагедия, благодаря самобытному смешению бурлеска, карнавала, непристойностей и игры слов. В постановке 1782 года Полли Пичем играл актер-мужчина, переодетый в женское платье; после спектакля одна из зрительниц «зашлась в истерике, которая продолжалась без остановки вплоть до утра пятницы, после чего несчастная скончалась». Этот эпизод как нельзя лучше иллюстрирует эпитафию, которую Джон Гей написал сам себе:
Какая шутка – наша жизнь земная!
Так раньше думал я. Теперь я это знаю
[113].
13
Отрезанное ухо
Сэр Роберт Уолпол отомстил Джону Гею с некоторым опозданием. В 1737 году первый министр выдвинул законопроект о театральной цензуре с целью ограничения свободы театральных постановок. Теперь все пьесы за 14 дней до премьеры следовало направлять на рассмотрение лорду-камергеру, который выполнял обязанности главного цензора. Разумеется, гнусные инсинуации на сцене в адрес Боба-Рвача тотчас прекратились. Акт о театральных лицензиях (Licensing Act) просуществовал вплоть до 1968 года, а значит, инициатива Уолпола оказала влияние не на одно поколение драматургов.
При этом любопытно, были ли намеки, порочащие репутацию Уолпола, обоснованными? Он всегда рьяно отстаивал свою позицию, обвиняя оппонентов в том, что они «псевдопатриоты, не имеющие ни чести, ни достоинства, чей антагонизм опирается лишь на зависть и злобу». Уолпол крепко держался за свое место в правительстве, не желая выпускать из рук бразды правления. Неудивительно, что были те, кто считал себя несправедливо обделенными и отлученными от власти. Разумеется, обидами дело не ограничивалось. Взятки в палате общин были явлением столь же обычным, что и заседания; довольно часто те, кто принимают законы, свято верят в то, что сами они стоят выше таких условностей.
