Уильям Хаттон пошел работать на шелкопрядильную фабрику в Дерби в возрасте семи лет. Он вспоминал: «Теперь на протяжении целых семи лет я был вынужден вставать в пять утра и подставлять спину под удары палкой в любое время, когда заблагорассудится хозяину…» На континенте такую фабричную систему называли «английской системой». Как писал современник: «Пока работает машина, должны трудиться и рабочие – мужчины, женщины и дети оказались в одной упряжке с железом и паром и вместе тянут тяжелое фабричное ярмо. Человеческая машина, которая в лучшем случае может просто сломаться и способна испытывать страдания из-за тысячи причин, оказалась прикована к железной машине, которая не знает боли и усталости».
Рабочих постоянно контролировали надзиратели, повсеместно вводилась строгая дисциплина. Любой, кто отлучался со своего рабочего места или разговаривал с другими рабочими, облагался штрафом. Любой ударивший или оскорбивший надзирателя тотчас терял работу. Любого, кто проносил на фабрику алкоголь, штрафовали на два шиллинга. В графстве Дербишир на фабриках производства трикотажных изделий из хлопка Джедедайи Стратта в Белпере в списке проступков значились «безделье и глядение в окно… окликание солдат через окно… мятежи в цехе… катание верхом друг на друге… ложь… швыряние катушек в людей… сквернословие… ссоры… намазывание лица кровью и прогулки по городу с целью запугивания жителей». Употребление крепкого алкоголя запрещалось. К прочим правонарушениям относились «побег… отсутствие на рабочем месте из-за пьянства… походы на ярмарку Дерби… извещение работодателя о плохом самочувствии в случае, когда это не соответствовало действительности».
Мотивы тех, кто сбегал с фабрик, были понятны. Как правило, там царили грязь и зловоние, непрерывно шумела и гудела тяжелая техника; в цехах было темно и тесно, летом рабочие задыхались от жары, а зимой дрожали от холода. Уже позднее один из современников рассказывал: «Я никогда не видел более грязного или запущенного цеха… Мистер Уоллис запретил мне осматривать детей в его конторе, поскольку, по его словам, там будет такая вонь, что его клиенты не смогут там находиться».
То, с каким тщанием и рвением на производстве блюли время и режим работы, напоминало военную муштру. На фабрике в Тилдесли, недалеко от Уигана и Манчестера, рабочий день длился 14 часов, включая условный час на «обед»; двери фабрики всегда были заперты, за исключением тридцатиминутной паузы на чай; рабочим запрещалось даже просить воды, несмотря на жару внутри помещений. Есть сведения, что в некоторых случаях управляющие фабрикой шли на хитрость и максимально увеличивали время работы, следовательно, рабочим запрещалось носить часы на территории производства. Постепенно в течение столетия продолжительность рабочего дня сократилась с 13,5 часа до 12 часов при шестидневной рабочей неделе. Пришлось забыть о традиции отдыхать в «святой понедельник», когда в более ранние периоды рабочим разрешалось ходить в таверну или на луга. В конце XVIII века угольный газ стали использовать для освещения, и многим рабочим теперь приходилось работать по ночам. Фабричная система стала миром, где заправляли звонки, колотушки, сирены, гудки и часы.
Казалось, что относительный рост зарплат рабочих выгодно отличал этот вид занятости от труда фермеров или повседневного рабства домашней прислуги, однако многие современники не одобряли изменений. В 1771 году писатель и путешественник Артур Юнг заметил: «Только идиот не знает, что низшие классы должны быть бедными, иначе они не будут трудиться». Избыток наличных средств провоцировал лишь безделье и пьянство. Спустя полтора десятилетия сэр Уильям Темпл сделал аналогичное наблюдение, заявив, что единственный способ заставить рабочих оставаться трезвыми и трудолюбивыми – «вынудить работать постоянно, то есть все время, свободное от еды и сна, чтобы обеспечить себе все необходимое для жизни». Пользу бедности признавали повсеместно; коль скоро благосостояние и власть зависели от труда большой части населения, это население необходимо заставить работать за минимальную плату. Некоторые полагали, что таков был не только человеческий закон, но и закон Божий.
Для некоторых современников феномен фабричной системы стал метафорой самого общества, в котором социальные отношения подчинялись законам повиновения и дисциплины. Неужели таков был путь, уготованный миру? Во многих отношениях да. XVIII век стал эпохой пунктуальности, неуклонно рос спрос на более быстрые и эффективные методы производства. Колеса машин и экипажей крутились быстрее. Сэр Джон Барнард, успешный лондонский торговец и лорд-мэр, в труде «Подарок для подмастерья» (A Present for an Apprentice) 1740 года наставлял читателей: «Превыше всех других вещей учись ценить время и относись к каждому мигу так, словно он последний; ибо время вмещает в себя все, чем мы обладаем, все, чему мы радуемся, или все, чего желаем; теряя время, мы теряем и все это».
Отмечалось, что в Лондоне и крупных промышленных городах на улицах появилась характерная торопливая суета, а жители столицы прославились на весь мир благодаря своей пунктуальности. К 1730-м годам часы были у трети жителей Бристоля, а в Лондоне – и мы почти без преувеличения можем это утверждать – они были в жилетном кармане каждого уважающего себя джентльмена. Часы, как правило, размещались на общественных зданиях, сообщая время многолюдным толпам, сновавшим мимо них. Бенджамин Франклин как нельзя точно ухватил дух времени, произнеся в 1748 году знаменитую фразу: «Время – деньги».
Разумеется, нельзя не признать, что невзгоды и тяготы, которые якобы выпадали на долю рабочих, в некотором смысле преувеличивались теми, кто выступал против новой промышленной системы, однако прямые свидетельства самих рабочих дают основания полагать, что даже в самых мрачных рассказах есть доля истины. Впрочем, бунтов и мятежей не было, поскольку рабочим больше платили, их лучше кормили и одевали. Ученые-теоретики ссылались на Божьи и человеческие законы, однако в конечном счете всем заправляли законы рынка.
Рост промышленности и расширение транспортной системы означали повышение спроса на рабочую силу, удовлетворить который за счет роста населения не представлялось возможным; отовсюду слышались жалобы на крестьян, покидавших землю, и домашнюю прислугу, которая отказывалась от прежней работы, однако только так удавалось компенсировать нехватку рук. Управляющий таможней и экономист Корбин Моррис в 1750 году отмечал, что фермеры по всему королевству жалуются на «стремительно растущую стоимость труда и невозможность нанять необходимое количество людей за любую плату».
Увеличение доходов означало улучшение качества жизни. По приблизительным оценкам (это единственное, чем мы сегодня располагаем), в 1760-х и 1770-х годах потребление на внутреннем рынке росло быстрее, чем экспорт, а в период между 1784 и 1800 годами спрос на товары массового потребления, например мыло, набивные ткани, табак и пиво, был в два раза выше, чем темп роста населения. Согласно подсчетам, в результате произошедших изменений в начале XIX века выпуск промышленной продукции увеличился в два раза по сравнению с 1770 годом.
Многие рабочие по достоинству оценили дома, школы и больницы, которые руководство предоставляло им на время работы. Однако эти блага предполагали и соблюдение ряда условий. Генри и Эдвард Эшуорты, владельцы завода в Тертоне в графстве Ланкашир, на поступивший запрос властей ответили, что «практикуют контроль или надзор над рабочими для улучшения их морального облика и социального положения… мы часто, пусть и не систематически, навещаем рабочих без предупреждения». Комнаты следовало содержать в чистоте; в кроватях и у детей не должно было быть вшей; совокупный доход семьи и общие сведения об образе жизни всех ее членов заносились в специальные конторские книги.
