– Элизабет, детка, в чем дело?
– Ни в чем.
Побледневшая тетя Морген стояла, вцепившись в ручку двери.
– Я тебя звала. Стучала в дверь и звала, искала на улице и звала, а ты не отвечала. – Она постояла с минуту, не отпуская ручку, а затем повторила: – Я тебя звала.
– Я была здесь. Собиралась к ужину.
– Я подумала, ты…
Элизабет с беспокойством взглянула на тетю – та уставилась на столик у кровати. Обернувшись, девушка увидела на нем одну из тетиных бутылок бренди.
– Зачем ты принесла это в мою комнату?
Отпустив дверную ручку, тетя Морген шагнула к Элизабет.
– Господь Всемогущий, да от тебя же несет выпивкой.
– Нет. – Элизабет отпрянула, напуганная несправедливым обвинением. – Тетя Морген, прошу тебя, пойдем ужинать.
– Грязь. – Тетя Морген взяла бутылку и посмотрела ее на свет. – Ужинать, – усмехнулась она.
– Пожалуйста, тетя Морген, пойдем вниз.
– Я пойду к себе. – Не спуская глаз с Элизабет, тетя с бутылкой бренди в руках попятилась к двери. – Мне кажется, – она снова взялась за ручку, – ты пьяна. – И она захлопнула дверь.
Оторопев, Элизабет присела на край кровати. Она выпила тетин бренди, промелькнуло у нее в голове, бедная тетя Морген. Элизабет растерянно поглядела на часы, стоявшие на столике у кровати, – они показывали четверть первого.
«…я все знаю я все знаю я все знаю гадкая гадкая лиззи гадкая гадкая лиззи я все знаю…»
На следующий день Элизабет нужно было править пробный экземпляр музейного каталога, а потому она, надежно спрятав в сумочку очередное письмо, ушла с работы только в четверть пятого, когда рабочие уже приступили к своим обязанностям, и опоздала на автобус. Когда она добралась до дома и вошла на кухню, где тетя Морген сидела с бокалом бренди, то сначала заметила нетронутый ужин на столе, и только затем направленный на нее тяжелый взгляд. Не говоря ни слова, Элизабет примирительно протянула тете коробку конфет, которую, к собственному удивлению, держала в руках.
Мистер и миссис Эрроу, в отличие от всех своих знакомых, которые коллекционировали индейские маски, вечерами исполняли по ролям пьесы и играли на каких-нибудь изысканных инструментах, считали себя людьми простыми. Они угощали гостей шерри, играли в бридж, посещали вдвоем лекции и даже слушали радио. Миссис Эрроу осуждала вопиющую привычку тети Морген ходить одной в кино, и они с мужем полагали, что Элизабет предоставлено слишком много свободы. Собственно, миссис Эрроу, не скрывая своего отношения, так и сказала тете Морген, когда Элизабет пошла работать в музей: «Ты слишком много дозволяешь этой девочке, Морген. За такой, как она, присматривать нужно лучше, чем за одной из твоих… одной из тех… в общем, Морген, ты не хуже меня знаешь, что за Элизабет нужно присматривать. Не в том смысле, что с ней что-то не так». Миссис Эрроу подняла глаза к небу и развела руками с самым невинным видом – никто бы в жизни не усмотрел в ее словах и малейшего намека на то, что с Элизабет что-то не так. «Я вовсе не это имела в виду, – принялась объяснять она. – Я хотела сказать, что Элизабет – необычайно чувствительная девушка, и, если она каждый день будет надолго отлучаться из дома, я советую тебе, Морген, настоятельно советую, следить за тем, чтобы ее окружали приличные люди. Конечно, – миссис Эрроу одобрительно закивала, – в музее в основном работают не за деньги. Я всегда думаю, как это мило с их стороны».
Когда-то, в период роста, мистер Эрроу для улучшения осанки брал уроки пения, и до сих пор, стоило только намекнуть, весьма охотно демонстрировал свои способности. Он обычно развлекал гостей песнями вроде «Дайте мужчине лошадь, такую, чтоб мог он скакать» и «Дорога в Мандалай», а миссис Эрроу играла на пианино, яростно давя на педаль и подпевая без слов в несложных местах.
– Только ради бога, – велела тетя Морген племяннице, настойчиво звоня в дверь, – не проси Верджила спеть.
– Хорошо.
– Рут! – воскликнула тетя Морген, когда дверь открылась. – Как я рада тебя видеть!
– Здравствуйте, здравствуйте, – встретила их миссис Эрроу.
Из-за ее спины широко улыбался мистер Эрроу.
– Добрый день! А, вот и Элизабет. Как поживаешь, дорогая?
Эрроу не коллекционировали индейские маски и не пользовались услугами декоратора, поэтому были вынуждены украшать стены обычными картинами, и всякий раз при мысли об их доме Элизабет вспоминала живописные репродукции с деревенскими садами, идиллически пологими холмами и романтичными закатами. У них в прихожей стояла подставка для зонтов, хотя оба шутили по этому поводу, а мистер Эрроу со свойственным ему легким пренебрежением говорил, что лучше места для мокрых зонтов просто не найти. Элизабет аккуратно повесила пальто в шкаф, прошла в гостиную, села в большое кресло, скромно сложив руки на коленях, и почувствовала себя в безопасности. Тетя Морген развалилась в таком же кресле, а мистер и миссис Эрроу примостились вдвоем на диване.
В самой обстановке гостиной было что-то от холмов и закатов с картин: глубокое и мягкое кресло Элизабет, обитое рыжей тканью; ковер под ногами, на котором алый меандр перемежался с коричнево-зеленым цветочным орнаментом; обои, неизбежно привлекавшие внимание, красноречиво говорившие об исключительности комнаты, а заодно и ее обитателей, – сине-зеленая клетка с беспорядочными вкраплениями черного. Все здесь было негармонично, напыщенно, во всем ощущался компромисс, и тем не менее осознание того, что все это принадлежит и всегда будет принадлежать чете Эрроу, что со временем к этому даже можно привыкнуть и что во всем этом есть некая незыблемость, дарило удивительное чувство безопасности. Даже тетя Морген принимала гостиную Эрроу как данность, и, когда кто-нибудь встречал их на лекции, или по дороге в парк воскресным днем, или на ужине у каких-нибудь чудаков, которые всегда приглашали их в гости, мистера и миссис Эрроу сопровождал, распространяясь, как зараза, дух невыцветающих обоев и практичных ковров, непрошибаемой, невыносимой заурядности.
Сидя в кресле, Элизабет видела себя в полированной поверхности рояля, видела блики, скользившие по восковым фруктам в хрустальной вазе, когда в ней отражалось ее лицо, видела, как переливаются на свету, стоит ей пошевелить рукой, позолоченная рама зеркала над мраморным камином, стеклянные шарики на абажуре, запонки мистера Эрроу и расписная пиала, всегда наполненная засахаренным миндалем. Мистер Эрроу пошел за шерри, миссис Эрроу предложила им угоститься конфетами, мистер Эрроу порывался спеть, чтобы немного развеселить гостей, миссис Эрроу поинтересовалась, не сидит ли Элизабет на диете… Отсветы плясали по стеклу картины, на которой в деревенском саду пышно цвели розы и пионы. Элизабет вдруг почувствовала, что у нее опять начинает болеть голова. Она потерлась шеей о спинку кресла и беспокойно зашевелилась. Начав с затылка, боль, страшная, ползучая, спускалась ниже. Элизабет представляла, что боль – живое существо. Выскользнув из ее головы через шею, оно сковывало неподвижностью плечи и спину и в конце концов пробиралось в поясницу, откуда ни за что не желало уходить. Что ни делай – потягивайся, массируй больное место, катайся на спине – ничего не помогало. Потирая шею, Элизабет пыталась преградить боли путь – вдруг, если надавить посильнее, она отступит, повернет, останется в голове…
