– И тогда откроется беззаконник, которого… – подхватил молодой, но тоже подавился, подтолкнул коленом приятеля, они тронулись к дому и затянули псалом.
Хирург обернулся к Диане.
– Бесполезно.
– Зачем? – сказала она.
– И за это пошлет им Бог действие заблуждения! – крикнул Хирург попам, но пристально глядя на нее.
Крик его достиг цели: подстегнутые, как хлыстом, попы пробежали несколько шагов, осмотрелись, протрусили еще и скрылись за углом.
– К середине жизни, Диана, с человеком происходят забавные вещи.
– Что?
– …Оглядываясь, он понимает: одинаково в оба конца. Память лепит из него новую фигуру, в ней сам он разобраться порой не в силах, а подчас и не хочет. Иногда это катастрофа, но часто – предвестие слабоумия.
– Вот именно.
– Вы опять не слушаете меня.
– Слушаю. Вы имеете в виду себя, и вы, конечно, имеете в виду катастрофу. Вы говорите как пророк. Вам и слушатель не нужен.
– Мне нужно отдохнуть, а вам – осмотреться. Вы умный человек, но, боюсь, сейчас… – Хирург не договорил.
Из-за дальнего угла дома послышалось пение, отцы сделали полный круг и вскоре, за осипшими голосами, явились воочию – осмелевшие и вконец обезумевшие, ибо исполняли уже бог знает что. Пожилой патер был без иконки, приволакивал ногу, налившееся кровью лицо его стало маской страдания и ужаса, молодой, потерявший свою митру, поддерживал товарища за пояс, волосы его слиплись от пота, и между фразами он всасывал воздух с такой силой, будто вынырнул с глубины.
Глава IV
Госпиталь
Часть I
Развязкой этих кошмаров, снившихся под утро, было самоубийство. После сложного, какого-то многоступенчатого, разлезавшегося действа он видел себя со стороны в некоем сумеречном пространстве, поднимал к плечу духовое ружье и спускал курок. Пуля прошивала жалкую фигуру, тело валилось ниц, и он бросал ружье со словами: «Так-то тебе». Просыпаясь, он не помнил ни того, что предшествовало убийству, ни, главное, заключения, что было приговором жалкой фигуре и в то же время простым и единственным решением. Сон этот отравлял ему целый час после пробуждения. Обращение к психоаналитику только сильней раздражило его, не понимавшего, как могут относиться ко сну поросшие быльем детские страхи, к тому же доктор имел дурную привычку щелкать пальцами, – Александр был у него в первый и последний раз.
Завтракал он в одиночестве – мать передала с камердинером, что занята и целует. Хотя, скорей всего, это была фигура раздражения. Сообщая слова Государыни, камердинер улыбнулся неожиданно приветливо и поклон его был ниже обычного.
– Спасибо, Фома, – сказал Александр.
Пятясь, Фома нащупал дверные створки и пропал в них. Александр посмотрел ему вслед и в который раз подивился точности слов Ивана, младшего брата: «Выходит, будто квадратное платье надел». Иван не любил Фому. Мало кто любил Фому. Даже законная жена, поговаривали, таскала его за кудлатые баки.
Окна столовой, по обыкновению поздней, до первого снега, осени, были приоткрыты, пар из чашки катился по скатерти, мешаясь с запахом хвои. Александр уже трижды начинал одну и ту же строчку в газете, положенной с левой руки. Раз подумав об Иване, особенно утром, после этого сна, он некоторое время не мог толком думать ни о чем другом.
С Иваном они были единоутробные братья. Одиннадцать лет назад, в седьмой год смерти императора, отца Александра, Государыня обвенчалась с сиятельным князем Ферзеном. Событие это будоражило свет до сих пор. У Даниила была слава кутилы и чернокнижника. Чего стоило хотя бы заглазное прозвище его – Данила Мертвый. По слухам, на день женитьбы (его – третьей) он пустил по ветру бóльшую часть своего гигантского состояния. Мертвым же он был прозван не столько за пристрастие к оккультным игрищам и спиртному, сколько оттого, что в пору очередного запоя едва остался в живых и лежал несколько дней в коме. Тем не менее он успел подарить Государыне второго сына, Ивана, – подарить и, по своему обычаю, когда любое его начинание венчалось дебошем либо иной мерзостью, покалечить. Однажды, когда Государыни не было в городе, он взял четырехлетнего Ивана на охоту, где одному богу известно как – ведь шла верхушка сухого жаркого лета, а за Иваном ходили две няньки – умудрился его простудить. У Ивана воспалился бедренный нерв. Он страдал от боли, не отпускавшей ни днем, ни ночью. Государыня, прокляв, прогнала мужа во флигель на окраине Дворца и отказывалась видеть его до того самого дня, когда Данилу Мертвого – теперь уже мертвого вполне, задохнувшегося от собственной рвоты – нашли с раскушенным распятием на крыльце флигеля. Хоронили его с государственными почестями, но как-то скоро, негромко и угадали в дождь. К тому времени Иван, розовощекий жизнерадостный пострел, которого за красоту и вьющиеся светлые волосы называли не иначе как ангелом, превратился в куклу с прозрачной кожей, в морфиниста, не способного обходиться без укола каждые шесть – а затем и пять и менее – часов. Из дворцовых покоев он перебрался в дворцовый госпиталь, где на втором этаже обустроили палату и каждый день теперь совершался этот странный ритуал – то ли Иван возвращался домой после болезни (но на самом деле после очередного укола или процедуры), по-прежнему шумный и бойкий, беспощадный к дворне, то ли домашние возвращались к нему, несли безделицы и новости, получая в ответ плач и угрозы (все-таки был установлен режим инъекций, и, несмотря на постоянные протесты Ивана, режим этот старались выдерживать). Одно лишь существо Иван подпускал к себе в любое время – Ллойда, мог сидеть с ним часами в обнимку, а мог и бить тапкой по морде, но никогда не гнал его, быстро начинал тосковать по нему и звал, если пес пропадал где-нибудь. В последнее время, впрочем, в отношении Государыни к памяти принца-консорта наметились перемены. На столе ее кабинета, рядом с портретом государя, появилась фотография Даниила. Государыня стала показываться в нарядах, подаренных им когда-то и пылившихся по гардеробам. Александр объяснял это тем, что мать хотела вычленить только лучшую память о Данииле: карточка на столе, например, запечатлела князя совсем мальчиком, в нем чувствовалось не столько отцовское, сколько братское сходство с Иваном, наряды же он мог подносить матери лишь до поры окончательного помрачения. Однако толковали поведение Государыни и по-другому. Говорили, что она, будучи не в силах исправить совершенной ошибки – неудачного брака и всех еще менее удачных последствий его, – захотела видеть в ошибке не ошибку, но судьбу. Тут, на первый взгляд, все вставало на места: к замужеству с Даниилом ее подвигло покушение на цесаревича; страх Государыни за наследника, страх матери за единственного сына сообщил простую, но, по сути, не меняющую ничего идею – обзавестись вторым ребенком, подстраховать наследника. В том, что случилось потом, как идея эта была претворена в жизнь, не видеть перста судьбы могли только слепые: Иван застудил нерв левого бедра, а именно в левое бедро и был ранен Александр, больше того – пуля засела в считаных миллиметрах от чувствительной ветви нерва. Так все возвращалось на круги своя: Государыня опять была вдóва и у нее по-прежнему оставался один наследник, то есть, хотя и двое сыновей, дни одного из них, девятилетнего наркомана, были сочтены.
