Обращаясь поначалу к Андрею, Йо вскоре совсем отвлекся от него. Образ нерадивого ученика, видимо, так хорошо представился ему, что возникал в том самом месте, на которое падал его взгляд, и в конце концов очутился где-то на улице, возле входа в Факультет. Андрей все так же молча наблюдал за хранителем. Стоило наступить тишине, как Йо вновь почувствовал тяжесть этого покойного взгляда. Он обернулся с тоскливым видом к двери и спросил:
– Я могу идти?
Андрей продолжал молчать. Йо понял, что его, может быть, и не слышат больше, и неуверенно, точно боялся окрика, вышел. Дверь затворилась за ним. Андрей смотрел на косяк у ручки, как будто ждал, что Йо возвратится. Увлекшись, хранитель вряд ли мог видеть, что все сказанное имело для Андрея прямо противоположное значение тому, к которому он вел. Не оставить в покое, а, наоборот, как можно скорее найти Шабера – вот был единственный вывод для Андрея. Не сомневался Андрей и в том, что не кто-нибудь, а только он сам мог заняться поимкой перебежчика. Намерение это представлялось ему таким же естественным, как вошедшему в темную комнату человеку намерение зажечь свет. Темной комнатой был автобус, где-то в ней скрывался ход к закрытому делу о гибели отца, Шабер же служил выключателем – стоило надавить на него, как всё, абсолютно всё тотчас прояснилось бы.
* * *
Получить согласие цесаревича на командировку оказалось проще, чем он думал. Цесаревич, только услышав, что Шабер на Кристиансе, сам предложил искать его. Поругавшийся в очередной раз не то с Государыней, не то с братом, он был не в себе. В отличие от прежних случаев такого рода, когда он искал общества Андрея, Александр не просто хотел поскорее закончить разговор, но предвкушал продолжение склоки – скорей всего, из-за раненой девушки и, скорей всего, с Государыней. Андрей, которому все прочие заботы, кроме Шабера, теперь виделись сущим вздором, все-таки задумался на миг. Мимолетная мысль о девушке навела его на другую мимолетную мысль – о Зельде, о том, что он бежит на остров не в последнюю очередь потому, что бежит объяснения с ней, – но он только махнул рукой.
* * *
Так или иначе, следующим утром, потягивая кофе, он сидел на верхней палубе морского парома. Было ясно и ветрено. Пар из чашки стелился по столику, таял, обтекая кофр с фотоаппаратом. С высоты кормы кипевший в зеленовато-серых волнах кильватер походил на тонущую снежную лавину. Редкие пассажиры прогуливались по подветренному правому борту, левый пустовал. Кто-то бросал дравшимся на лету чайкам хлеб. В полумиле и чуть позади попутным курсом шел другой паром, того же пароходства и такой же большой. Подняв на лоб солнечные очки, Андрей пролистывал путеводитель по Кристиансу. Бывший как-то на острове с отцом, он рассматривал фотографии достопримечательностей, совсем не узнавая их. Единственное, что он помнил, была старая церковь с маяком на колокольне, да и то лишь оттого, что виды ее встречались всюду: на открытках, на почтовых марках, на пивных этикетках. В перечне гостиниц и музеев многие названия оказались зачеркнуты от руки, а количество постоянных жителей острова в справочном разделе – двадцать три с половиной тысячи – зачем-то выделено желтым маркером. В глоссарии была одна-единственная статья о пассатах, которые толковались как «ветра, способствующие переезду».
В променаде его затем нагнал с извинениями кельнер. Андрей решил, что тот не нашел оставленных денег за кофе, и сказал, что положил купюру под блюдце. Кельнер сконфуженно отмахнулся рацией, спросил номер его посадочного талона и сказал, что ему нужно скорей спуститься в гараж.
У открытого служебного входа на автомобильную палубу Андрея ждал вахтенный матрос и тотчас пригласил войти. Во всем громадном, с футбольное поле, зале виднелись только пара рефрижераторов и автобус. Автомобиль Андрея, взятая напрокат малолитражка с откидным верхом, был на антресоли в кормовой части. К антресоли матрос и привел его. Андрей присвистнул: кабриолет оказался не на самой антресоли, а в начале пандуса, стоял, уткнувшись разбитой задней фарой в стену.
– То есть, значит, не поставили на стояночный, – сказал матрос. – Хотя – таблички.
Андрей заглянул в окно машины. Рычаг ручного тормоза и в самом деле был не задействован, лежал рукоятью в пазу.
– Значит, не поставили, – повторил матрос.
Андрей выпрямился.
– Не может этого быть. Она бы скатилась сразу.
– Может, неисправность… – Вахтенный не договорил, вдруг изменившись в лице, и опрометью бросился по рампе на палубу.
Андрей успел заметить внизу метнувшуюся маленькую тень.
– Стой! – крикнул вахтенный, что-то ударилось об пол, и гараж огласился испуганным собачьим визгом.
Через минуту, тяжело дыша и чему-то улыбаясь, матрос поднялся обратно на антресоль.
– Проскочила при посадке, – пояснил он.
Андрей загнал машину на прежнее место и указал на поднятый рычаг тормоза. Затем они вернулись к служебному входу, и, пока матрос открывал дверь, Андрей увидел «зайца». То была остромордая, бурой масти дворняжка, прятавшаяся неподалеку, в нише со стопкой сигнальных конусов. Умными лисьими глазами она глядела на него выжидающе и вместе с тем спокойно, уверенная, что он не выдаст ее.
Из гаража он поднялся прямо на обзорную площадку рядом с мостиком. Тут, как заправский турист, он принялся фотографировать море, но главным образом сам паром, стараясь захватить в кадр людей на палубах. От корабля, еще недавно шедшего неподалеку, теперь оставалась только белая точка на горизонте. Ветер крепчал. Андрей, как ни кутался в теплую куртку с капюшоном, продрог до костей. Он спрятал камеру в сумку, столкнул на нос солнечные очки и, ежась, просто прогуливался вдоль перил.
Со своей вершины паром виделся ему обустроенной горой, а мысль, что кому-то пристало забираться в машину, чтобы передвинуть какой-то рычажок, – никчемной и вздорной. Он вообще, как будто только теперь осознал, где он и что он. Живший два года служебными заботами, он был поражен тем, как его детское прошлое, толком так и не пережитое им, сраженное теми самыми пулями, что убили отца, – как это прошлое, что еще вчера доставляло, подобно ране, страшную боль при малейшем раздражении, могло скрывать в себе столько радостного волнения. Было ли это счастье ожидания, счастье обновления, счастье самообмана, Андрей не знал. Знал он только то, что сейчас, здесь, на продуваемой высоте, дрожа от холода и щурясь от солнца, он был счастлив как никогда. Наверное, даже если бы паром поплыл в обратную сторону, это все равно не отравило бы его негаданного восторга, который – как он втайне полагал даже сейчас, будучи поглощенный им, – вряд ли повторился бы и на самом Кристиансе, на единственной земле его детства, что была связана с памятью об отце и не запачкана известием о его смерти.
* * *
После обеда, разморенный едой и теплом, он заснул на диване в игровом зале и проспал до вечера. Его разбудил стюард. Паром шел в густом тумане. Даже по освещенным проходам между бортами и надстройками за несколько метров ничего нельзя было разобрать – летящие, как в кошмаре, слоистые кисеи окучивали свет и размывали тени. Шум волн перекрывался хриплым воем корабельной сирены, в ответ ей слышался низкий, раскатистый голос маячного ревуна.
