– Ну так что ж – здороваться с предателем дела? Как?
И хотя было не совсем понятно, кому адресовалось приветствие, и возникала, пусть мимолетная, неясность, кого следовало считать предателем, Андрей пожал протянутую ладонь. Шабер позвал его идти на кафедру, усадил в вольтеровское кресло, а сам привалился к столу.
– Кофе, чаю… – начал он, задумался и, дождавшись, когда Андрей так же неопределенно пожмет плечом, договорил: – …как и всякой прочей воды с примесями – не предлагаю.
Андрей опустил кофр на пол.
– Да, спасибо.
– Вы же обедаете в случайных местах? – поинтересовался Шабер.
Андрей расстегнул куртку.
– Так это ваша записка.
Шабер сел за стол и взглянул на экран.
– Так вы обедаете в случайных местах?
– С чего вы взяли, что меня хотят отравить? Да ну и ладно: отравили. Как я могу угрожать вам в таком случае?
– Отравление отравлению рознь. И кому, как не вам, знать это.
– Вы о чем?
– О приключении в старом городе. Вы ведь небось до сих пор спрашиваете себя, что произошло.
– Откуда вам… а впрочем, я знаю, что произошло.
– И что же?
– Я был пьяная свинья. Ничего больше.
– Ну, этим вы вряд ли утешитесь. Впрочем, судить не берусь. – Шабер почесал висок. – А поделюсь для начала своей историей преображения.
– Историей?
– Так вот…
– Вы серьезно?
– Не перебивайте, ради бога… Так вот, говорю: во время одного обеда мне было сказано, что я увижу известную особу и должен держать себя в руках. Я не придал этому значения, но, когда вышел в залу, увидел в толпе – кого бы вы думали?
– Блаженного Августина, – брякнул Андрей наугад.
– Немного промахнулись. – Шабер коротко развел ладони, демонстрируя величину промаха.
– А кого?
– Самого Иисуса.
Андрей раздраженно выдохнул:
– Поздравляю…
– Погодите ехидничать. Внешности он был самой заурядной. Даже, пожалуй, отталкивающей. И как я понял, что это он, ей-богу, не знаю. При всем при том я – знающий себе цену человек, до последнего не веривший ни в Бога, ни в черта, – я знаю, что это был он. Я могу смеяться над собой, могу утешаться мыслями о наркотике, но память, что я видел его, стоит на одной полке со всеми прочими фактами моего бытия. Отказаться от этой памяти – есть шаг в сторону здравого смысла, но невозможный, подлый шаг в сторону от себя… – Поджав губы, Шабер ударил пальцами по столу. – Хотя ставить самого себя на одну полку с тем, что и сам полагаешь подделкой, – не в этом ли смысл сумасшествия?
– И это было здесь, на Кристиансе? – спросил Андрей.
– Что?
– Ну, его вы видели здесь?
Шабер сморщился, словно почувствовал боль.
– Нет…
– А где?
– В Севилье.
– И после этого решили бежать?
– После этого, но не поэтому.
– То есть?
– То есть, чтобы разобраться в этом, я и искал встречи с вами.
– Вот как, – усмехнулся Андрей.
Шабер как будто увидел перед собой что-то. Задумавшись, он поник, как расслабляется, чтобы дать волю слезам, долго крепившийся человек, но не заплакал, а подавшись вперед, залепетал тоном жалобы, почти скороговоркой:
– Ведь я не ушел бы с Факультета по своей воле, ни за что! И даже когда стало ясно – и два года назад, и сейчас, – откуда ветер дует, тоже не собирался уходить. Вы не поверите, но, в общем, я уже был готов, чтобы меня, как и других, – в домовину, с глаз долой… В конце концов, жизнь прожита, цена ей… Но после того, как пропала без вести дочь… – Шабер упрямо потряс головой. – Не-ет – после этого пропал не только смысл жизни, но и смерти тоже. После этого я понял: покоя не будет, пока я не узнаю, что произошло. И тогда, в парадной зале, увидев его, я понял, что он знает про дочь. Знает так же верно, как про меня самого. Однако подойти к нему – это… было что-то невероятное. Вблизи него как будто не существовали слова. Знаете, как если подойти к зеркалу, чтобы посмотреть прыщик и увидеть вместо себя трещину на стене. И вот, когда я прогуливался с моими кураторами, когда осматривал эти их новейшие госпитали и фармации, меня не оставлял вопрос: при таких возможностях, при таких условиях… даже не знаю – химического Евангелия? доступного Иисуса? – на кой черт понадобился Рождественский комитет?
– И в самом деле?
– Ну так вот вспомните, когда был принят закон… этот… о запрете демонстрации… ну… – Шабер пощелкал пальцем. – …нехристианской принадлежности.
Андрей надул щеки.
– Лет пятнадцать. А что?
– Шестнадцать. – Шабер замер, как бы прислушиваясь к себе. – Через год после смерти государя. То есть пролежал на утверждении лет пять. И был подписан лишь Государыней.
– Вы хотите сказать, Рождественский комитет…
– Государь отказывался утверждать закон, так как считал его национальной угрозой. И это не единственный закон, что был утвержден по его смерти.
– Имеете в виду поправки к закону о Факультете?
– А также к закону об иммиграции – «игольное ушко». И акт о Департаменте кассационных расследований.
– Значит, он не зря считал, что это угроза безопасности?
– Законодатели тоже считали его… ну, не совсем логичным.
– Говорите прямо: нонсенсом.
– Кассационный департамент – это еще больший нонсенс. Тем не менее в связке с первым законом это вполне убойная дубина.
– Один абсурд уравновешивается другим, – подытожил Андрей. – Но все равно чепуха.
– Почему?
– Потому что все это продавливал комитет.
– Рождественский комитет – вывеска, под которой и сейчас греется не одна контора. А тогда в него любого католика можно было записывать. Вы только подумайте: создание надзорной группы по комитету держалось в тайне от самого декана. Мы были выродками в собственной структуре.
– Мы – это кто?
– Ваш отец в том числе.
– В числе кого?
Шабер поддернул под собой стул.
– За исключением вашего покорного слуги, все члены группы давно пребывают в лучшем мире. Важно что? Принятие законов стало возможным со смертью государя, но не могло служить этой смерти достаточным… ну, что ли, побуждением.
– Чем дальше в лес… А что?
– Брак Государыни с князем Ферзеном.
– Что?
– Они любили друг друга чуть не с детства. Даже были помолвлены.
