– Брак Государыни… – смешался Андрей. – Тогда это произошло… просто чтобы поправить дела фамилии.
– Ничего подобного. Это был удобный случай вытащить из долговой ямы самого Даниила. За полгода до свадьбы на его счета перевели около двухсот миллионов.
– Кто?
Шабер мельком осенил себя крестным знамением.
– Словом, – заключил Андрей, – государь был убит?
– Я могу сказать одно: семнадцать лет назад сложились все предпосылки для его кончины. И он умер.
– Тогда договаривайте: начальника службы охраны, моего отца, вы тоже считаете замешанным?
Шабер, словно не поняв вопроса, нахмурился.
– Насчет отца можете не сомневаться: он тут ни при чем. Официальное заключение – сердечный приступ – он стал оспаривать раньше всех.
– Откуда вы знаете?
– Он делал запрос по ядам практически на виду у декана.
– У господина первого советника?
– Да. Только не спешите. К тому времени господин советник уже был одной ногой в своей нынешней должности и последним, кому могла оказаться выгодна смерть вашего отца.
– При чем тут отец, если покушались на его высочество?
– За пять лет между смертью государя и покушением на его высочество много воды утекло. Но главное – стали испаряться надежды комитета на то, ради чего он и продавливал закон. А ведь это ни много ни мало идея возрождения Папской области.
– Ну и что?
– А то, что между разговором вашего отца с деканом и площадью Богородицы проходит неделя.
– То есть советник?.. – Андрей потер макушку. – Но покушались на цесаревича. Отец заслонил его в последний миг.
– Про господина советника вам следует знать одну вещь, – сказал Шабер. – Площадь ему стоила отсрочки повышения, а могла и отставкой обернуться. К тому же запросом по ядам ваш батюшка не просто вызывал скандал, но хотел огласки. Теперь – что касается самой стрельбы. Очень странно слушать заявления «заслонил в последний миг» от того, кто в этот самый миг был за тридевять земель. Уж вы простите. Сейчас считается общим местом, что ваш батюшка заслонил престолонаследника. После первого выстрела в толпе он успел выхватить пистолет, но и только. По кадрам хроники – да – можно подумать, он принял на себя второй и третий выстрелы в его высочество. Однако запись эта была сделана камерой под прямым углом к курсу стрельбы и чуть не в крайнем телеположении. Вторая камера стояла против первой и если бы снимала трибуну, а не считала ворон в толпе, то, скорей всего, и тут все увидели бы, что ваш батюшка заслоняет собой цесаревича. Но это еще ладно. Не знаю, как вас, а меня смущает другое: все в государевой ложе даны в профиль, то справа, то слева. Я обратился с запросом в службу протокола, и знаете, что мне ответили? Что обе фронтальные камеры запретил ставить Факультет, это-де затрудняло снайперам обзор площади. Должен сказать, такое объяснение на тот момент меня устроило. Вполне. Но перестало устраивать тотчас, как я наткнулся среди улик на любительское видео. Запись эта велась с дальнего периметра и, к сожалению, на широком угле. Тем не менее на ней видно: главная цель – престолонаследник – с позиции стрелка в толпе не только не перекрывалась фигурой вашего отца во время первого выстрела, но не была перекрыта вообще. Как прикажете это понимать? Наемник, ранив цесаревича, решает сменить цель? На втором и третьем выстреле его толкают под руку? Что?.. – Шабер подался ближе к Андрею. – А вот что: с этой пленки я понял, что версия о стрелке из толпы годится лишь как фантом, как прикрытие для настоящего стрелка. Снайперы, которым якобы мешали камеры, заседали в церковной башне за трибуной. Но с такой верхотуры телевизионщик для них был той же помехой, что любой человек с зонтом. Логичней выглядит гипотеза, что сигнал с этих камер мог подмочить версию о стрелке из толпы. Но и это не годится. Сигнал с фронтальных камер, как и с прочих, все равно бы шел в запись, а не в эфир. Факультету проще было бы не запрещать их установку, а изъять материал. Но тогда, выходит, камеры действительно могли мешать? Кому?
– Второму стрелку, – сказал Андрей, уверенный, что говорит про себя.
– Второму стрелку, – повторил Шабер, – тому, кто должен был подстраиваться под первого и, значит, находился в таком месте, что обеспечивало если не восходящую, то хотя бы настильную траекторию. Позицию эту я сначала искал на линии, что перекрывала бы фигуру вашего батюшки и его высочества. И у меня сразу вышла полная галиматья. Сектор стрельбы совмещался с примыкавшей к площади улочкой, да к тому же по всей глубине, до самого перекрестка, до светофора для слепых. Я тогда заработал обострение язвы, но понял, что горячусь. Я топтался в двух шагах от истины, чувствовал это и злился на все что угодно: на улочку, на то, что здание против трибуны могло быть шире, чтобы предоставить позицию стрелку, – и только не на себя самого. Пересмотр своих домыслов казался мне чем-то самоубийственным. Но стоило решиться, как я тотчас нашел слабое место. То есть, когда я отказался от версии стрелка из толпы, я не отказался от мысли, что ваш батюшка встал между настоящим стрелком и его высочеством. Легенда о чудесном спасении цесаревича была для меня такой же аксиомой, как сознание, что объектом покушения являлся престолонаследник. Помню, я стоял перед зданием, расширения которого так желал, и боялся провалиться сквозь землю. Стрелок был не только у меня в руках – его позиция, среди прочих, имелась в копии плана факультетских снайперов… – Шабер осторожно, с гримасой боли, расправил плечи. – Это был момент истины. И с этого – с мысли, что объектом покушения являлся не его высочество, – картина стала выстраиваться сама собой. Я будто смотрел съемку взрыва от конца к началу. Ваш отец не мог остаться в живых так же, как за пять лет до него не мог выжить сам государь. Если бы стало известно о насильственной смерти государя, не поздоровилось бы ни Рождественскому комитету, ни Факультету. То есть ваш отец был неугодной фигурой для обеих сторон. Но все понимали: просто так убить его нельзя. Даже если бы в него попал метеорит, после скандала на Факультете это связали бы с запросом по ядам. Но и тянуть время было невозможно. В этом плане принятое решение просто гениально. Ваш отец гибнет при исполнении, закрывая цесаревича, и никому в голову не приходит назвать его объектом покушения. Внимание публики приковано к его высочеству, внимание прокуратуры – не к убийце вашего батюшки, а к тому, кто пытался убить престолонаследника – как будто речь о двух разных стрелках! Стрелок же – вот он, един в двух лицах, в двух шагах от трибуны. Правда, и тут имеется неувязка. Калибр отверстия в виске убийцы совпадает с пулями, которые были извлечены из ноги цесаревича и из груди вашего отца. И это – двадцать второй калибр. На первый взгляд – ничего особенного, ведь спортивный пистолет убийца и держит в руке. Но все забывают, во‐первых, что убийца не стрелял в себя и, во‐вторых, что мелкокалиберные винтовки состоят на вооружении спецслужб. Верней, даже наоборот: все настолько осведомлены в подобных очевидных мелочах, что забывают о них прежде, чем успевают придать им хоть какое-то неочевидное значение. Выбор двадцать второго калибра полицией – очевиден, так как снижает вероятность случайных жертв. Но такой трюк для киллера абсурден. Замышлять политическое убийство с заботой о случайных жертвах, под снайперами, может или сумасшедший, или самоубийца. Впрочем, и так очевидно, что своей очевидной цели наш очевидный стрелок не достиг и, значит, был очевидный псих, самоубийца и неудачник… – Шабер закинул руку за спину и, кряхтя, потер лопатку. – Простите, вы слушаете меня? – спросил он, присмотревшись к Андрею. – Что-то не так?
