Феб сейчас командовал в шатре на месте снесенного дома. Час тому назад на штабной летучке они повздорили с Йотом из-за Дианы, поэтому он посасывал разбитые костяшки пальцев, а Йот курил на задворках шатра, сплевывая кровью от выбитого моста. Распластавшаяся на крыльце мумия была обезвоженным трупом разведчика. Влага испарилась из тела в долю секунды, не повредив тканей, которые сделались тверже дерева. В шатре на этот случай была оборудована палата с набором тончайших дисковых пил и полевым рентгеном. Незадолго до того как толпа оказалась в саду, произошел конфуз, над которым до сих пор ломали головы в штабе: одуревшие от неизвестности курсантики – сначала шеренга, за ней другая, потом, какой-то электрической судорогой, порывом стадионной «волны» и весь их сомкнутый картонный гурт – взяли в ногу и, пока не проскочил приказ по радио, шли не просто строем, но пытались чеканить шаг. В самой их гуще пребывал молодой человек, который вчера разговаривал с Хирургом и которого затем избили полицейские. Он, единственный, был без маски. На его лице виднелись следы побоев и еще кровоточила Т-образная резаная рана на щеке, на плечах болталась нисходившая до пят, подпоясанная ремнем накидка. В руках он держал громадный, метра под три, крест. Крест этот оставлял бы впечатление неподъемного, не будь сделан из полого пластика под дерево и не потрясай им молодой человек, словно игрушкой. Таким же неестественным было и одухотворенное выражение на лице самого крестоносца. Запрокидывая голову, он будто старался разглядеть нечто поверх толпы. Если бы кому пришло на ум посмотреть его вены в локтевых сгибах, заглянуть в его красные глаза с огромными зрачками, тому сразу бы стало ясно, что «одухотворенность» его проистекала не из одержимости чем-то прекрасным, а из наркотического опьянения. В то же время сам молодой человек не сомневался, что его крест – настоящий и что достаточно хотя бы чуть-чуть вознестись над толчеей, как он увидел бы ангелов и почему-то – на это он надеялся даже больше, чем на ангелов, – древний, заросший травами и паутиной прохладный чертог. Однако он не мог покинуть толпу, потому что окружали его не обычные курсанты, а видавшие виды боевые офицеры.
Снова начинало накрапывать. Ветер наваливался порывами. Тучи, набухшие и волокнистые, как марля, едва не задевали макушки тополей на той стороне дороги. Восточные окраины города уже были захвачены дождем. Зарницы, подкрепляемые громовыми раскатами, разрывали западный горизонт, и казалось, там разгорается артиллерийское сражение. Бездомная собака, не обращая внимания на ругательства часового, рылась в куче хлама у шатра. К верхушке штабной антенны пристал целлофановый лоскут. Йоту, уточнявшему время приема у своего стоматолога, приходилось кричать в телефон – эфир заполняли помехи. Феб глядел на стакан с бурлящей от шипучей таблетки водой. Эвакуированной мумии лазутчика отпиливали одеревеневшую ступню. Быстро темнело. Чем плотнее сжималось вокруг сада живое кольцо, тем меньше, как будто люди соображали, что они делают. Простое задание – окружить дом и ждать следующего приказа – точно обессмысливалось по мере того, как исполнялось ими. Рассредоточиваясь по саду, они вертели головами, словно забрели сюда по ошибке и ждали, когда их погонят прочь.
Молодого человека подвели к черному ходу, служившему пожарным преддверием детского покоя, отобрали крест и заставили сесть на землю. Он опустился на скрещенных ногах и с покорным видом, снизу вверх, смотрел на своих конвоиров. Его греза о прохладном чертоге понемногу сходила на нет. Так выцветает, подергивается дымкой скуки любой, даже самый захватывающий вид. Так мимоходом мечта растворяется в лицах, перемешивает их до того, что уже становится невозможно определить, изжила она себя или воплотилась. Так внутренние местности сердца делаются видом за окнами. Но вот один из конвоиров приложил кончики пальцев к виску, выслушивая приказ, шепотом сказал молодому человеку подняться и подхватил его под плечо. Молодой человек встал. Отрезанный наркотиком от боли, от воспоминаний о побоях, да и от памяти вообще, он внимал окружающему с доверием новорожденного. Вскипавшие в предгрозовом волнении кроны деревьев, носившиеся по воздуху пух и клочья бумаги, застывшая толпа, тепличная тьма ненастья – все это возбуждало в нем ощущение подспудного, бродящего счастья. Державший его конвоир был сейчас самый близкий ему человек, во всех смыслах. Молодой человек косил глазами на оскаленную серебряную пасть льва на легионерском панцире. И если бы этот близкий человек, этот геркулес с львиным трофеем на груди, ударил его или приласкал, он был бы способен ответить только благодарным поклоном. Однако охранник не сделал ни того, ни другого. Он указал на черный ход и подтолкнул молодого человека к двери. Тот вошел в предбанник и оглянулся. Нетерпеливо встряхнув рукой, конвоир дал ему знак идти дальше, с глаз долой.
Еще несколько шагов, и молодой человек оказался в детском покое. Тут он осмотрелся с затаенной радостью, потому что покой напомнил ему заветный чертог. Запущенное, заросшее мхом и папоротниками помещение не имело потолка и окон. Каменные огрызки пола сохранились только возле стен. Молодой человек увидел, как его израненные ноги, которых он не чувствовал ниже щиколоток, ступили с порога в густую траву. Из желобка в левой стене бежала струйка воды. Чередой мраморных пеньков справа пролегли остатки колоннады. У дальней стены в тени, припав спиной к расщепленной яблоне, сидел человек в трико и разодранной сетчатой майке. Ветвившиеся половинки ствола выглядывали из-за его плеч, будто кости огромных крыльев, голова склонилась к груди, взгляд был устремлен в землю. Молодой человек было двинулся навстречу ему, однако замер и ахнул, заслонившись локтем: ветви дерева, казавшиеся сухими и безжизненными, пришли в движение, заволновались, как при порыве ветра. В тот же миг он узнал сидящего под яблоней. При том что узнавание это никак не связывалось с воспоминанием, да и с чем бы то ни было из его оглушенного прошлого, он узнал сидящего под яблоней так же наверняка, как если бы сам оказался на его месте и глядел на себя со стороны. Хирург, как будто читая в мыслях молодого человека, поднял голову. Вчера молодой человек мог только слышать этого взбешенного чем-то землекопа (удивительное дело – беспамятное прошлое все-таки дало змеистую, точную, как молния, трещину), нынче же, увидев его, понял, что Хирург не скажет ни слова. Тот был слишком слаб, чтобы говорить. Как тяжелобольной, не желая показать, что ему плохо, он смотрел и на молодого человека, и в то же время будто сквозь него. Время струилось, как вода в камнях, а они все молча глядели друг на друга. Неожиданно струйка зарябила, разорвалась капелью, сгинула. В траве у своих ног молодой человек увидел мелькнувшую змейку и, задержав дыхание, шагнул-таки вперед. Грозные ветви яблони на этот раз остались неподвижны. Но он испытал нечто вроде зрительного расстройства. Левая стена подросла и попятилась, правая стала валиться. На мгновенье ему представилось немыслимое: что перед ним лишь изображение на листе бумаги и сам он – часть рисованного плана. Довеском к плану клеилась и вовсе странная мысль о первых помазанных, выползших из подземелий такой глубины, что наверху они могли являться только ночами, когда воздух был достаточно темен, чтобы не ослепить их, и плотен, чтобы не разорвать легких. Молодой человек расставил руки, точно земля закачалась под ним. Его следующий шаг навстречу Хирургу был вызван не столько желанием приблизиться, сколько попыткой удержаться на ногах. Но шаг этот и стал падением. Вершины стен сомкнулись над ним. Земля ушла, как будто он начал проваливаться, ступив на покрывавшую яму кулису. За этой кулисой, перед тем как тьма мертво и бережно объяла его, он увидел крест, положенный плашмя, с торчащим из середины перекладины лезвием, и чье-то подпоясанное марлей лицо.
