Не ответив, он снова обернулся к предбаннику и, прислушиваясь, смотрел в пустой проем.
– А как насчет того, что в начале было Слово? – спросила она.
Хирург повозил босыми ногами по земле.
– Называется – слышу звон… Ну, хорошо – и что было дальше? Ну, продолжай. В начале было Слово. Дальше что? Дух над водой? Что еще?
– И… Слово было у Бога, – неуверенно, с досадой уже договорила Диана.
– И как это прикажешь понимать?
В ответ она лишь поджала губы.
– А я тебе скажу… – Встав с ящика, Хирург осторожно, будто ломило поясницу, потянулся в спине и прошелся к шторе и обратно. – Все эти сотрясания воздуха есть словеса, что представляют только самих себя. Производители. Пустобрехи. Пшик.
– Это не мои словеса, – огрызнулась Диана.
– Ну и кто ты есть в таком случае – попугай?.. И чем ты, такая хорошая, отличаешься от них, – Хирург ткнул пальцем в предбанник, – если и думаешь, как они, и надеешься, что к такой двери, – указующий перст нацелился на штору, – может подойти отмычка? Чем?
– Тем, – негромко и зло произнесла Диана, глядя в землю, – что мне от вас ничего не нужно.
– Ах, вот оно как… – снова подбоченился Хирург. – Ну и что же ты тут делаешь?
«Ничего», – ответила про себя Диана.
Хирург, однако, продолжал смотреть на нее, и она сказала:
– Ну а зачем тогда вообще верить?
– Что?
– Зачем нам что-то большее, чем мы?
– Ничего себе. Это, знаешь ли, две разные вещи.
– То есть?
– На что людям порядок и на что людям Бог – это, повторяю, два совершенно разных вопроса.
– Не понимаю.
Хирург пристукнул пяткой по ящику.
– Когда человек огораживает пустошь и три тыщи лет угрохивает на нее столько мозгов и крови, что не поверить в ее божественную природу трудно даже врагам, – вот это, я понимаю, вера…
– А… Бог? – замерла Диана.
Усмехнувшись, Хирург снова ударил по ящику.
– А Бог думает: почему бы и нет?
Она вдруг задохнулась.
– А серьезно?
Он исподтишка и как бы с видом вопрошания опять взглянул куда-то в предбанник, затем подошел к шторе, сдернул ее с троса и придавил ногой.
– Если серьезно, настырная, то милости прошу…
Глава X
Балаганчик
Незадолго до того, как стало известно о беглом агенте, Александр сильно, до крика, поругался с матерью. В разговоре с Андреем, просившим разрешения ехать на Кристианс, он даже не сразу мог понять, что тот хочет от него. В своих покоях ему было душно, чудилось шушуканье прислуги. Он приказал отворить окна, махнул рукой и пошел в парк.
Мать до последнего не выказывала своего отношения к тому, что происходило вокруг третьей палаты, но за ужином вдруг потребовала прекратить «постыдную игру в спасителя и пациента». Застигнутый врасплох, он поначалу пробовал уточнять, кто спаситель и кто пациент, потом стал привычно заискивать перед ней, просить о чем-то и что-то обещать взамен. Поняв наконец, что это не помогает, а, наоборот, еще больше раздражает ее, он сорвался. Новое и беспрерывно обновлявшее его чувство, что жило в нем с тех пор, как появилась во Дворце она, было названо «желанием развлечься на стороне, завести безответную благодарную куклу».
Стоял туман. Как в бреду, раз за разом он прогонял в уме наиболее тяжелые для себя куски разговора и тем помалу почти выхолостил, размозжил их назойливую тяжесть. Единственное, что не утратило остроты, было воспоминание о собственном крике, каким он пытался оглушить сознание беспомощности перед решениями матери, перед теми решениями, которые принимались во имя него и помимо него и были обидны особенно сейчас, когда он так хотел быть независимым, а сознавал себя маменькиным сынком.
Ночь и весь следующий день он провел в садовничьем коттедже. В ожидании звонка или посыльного от Государыни он то присаживался в углу, то прохаживался возле окон. Однако не было ни звонка, ни посыльного. С обеда моросило. В каминном дымоходе посапывал ветер. Сырой день почти не отличался от подкрашенных фонарями сумерек, разве что дождь усилился. Домик был словно отрезан от мира. Усмехаясь своему положению добровольного затворника, Александр слонялся по комнатам, включал и выключал телевизор, пролистывал случайные книги. Тут и там он находил остававшиеся после Магды безделицы – какие-то шпильки, тюбики с кремом, браслетики – и зачем-то прятал с глаз долой, расталкивал, будто улики, по щелям.
* * *
Известие, что Иван при смерти, грянуло птичьим фальцетом Фомы, который без стука открыл входную дверь и, топчась в прихожей, дергал из-за спины не проходивший в проем раскрытый зонт.
Александр встал перед стариком и смотрел, как тот пытается сладить с зонтом. Путано и в то же время запросто прозвучавшая новость об Иване поначалу не коснулась его вообще, он не понял ее. Новость сейчас для него заключалась не в ее буквальном значении, а в том, что должно было следовать за ней, в том, что Фома пробовал втащить за собой через порог. В дверь тянуло дождевой свежестью, мокрой хвоей.
Отстранив наконец камердинера, он взял опрокинувшийся зонт и пошел в парк. На ходу он глядел на зонт как на что-то неизвестное, даже опасное. Он отставлял подальше перепончатый, напоминавший крыло летучей мыши купол и обмахивал намокавший лоб. Затем у него перед глазами возникло лицо Ивана с измазанным чернилами виском, он вспомнил, как брат обещал, что скоро умрет. Чувствуя, как что-то начинает сокращаться под сердцем, он бросил зонт, стал ускорять шаг, сбиваться на трусцу и вскоре, не помня себя, бежал что есть духу в госпиталь.
Больничный двор был пуст. В вестибюле пахло валерьянкой. Откуда-то издали, из-за дверей, слышался приглушенный жалобный вой Ллойда. Александр протиснулся через набитый безмолвной дворней предбанник и, задыхаясь, замер на пороге палаты.
Государыня, подмяв опрокинутую ширму с псовой охотой, стояла на коленях перед кроватью-тележкой сына. В комнате, кроме нее и Ивана, не было никого. Горел весь верхний свет. На замусоренном полу сияли звезды растоптанного стекла, кляксы физраствора, кровяные пятна. Шкафы аппаратуры жизнеобеспечения – обесточенные, с брошенными шлангами и шнурами – были сдвинуты к стене, и что-то в них продолжало мерно, птичьи попискивать. От дверей Александр не видел лица брата, только его слипшийся вихор поверх головы матери, которая одной рукой, поперек, обнимала неподвижное, крытое простыней до живота тело и безмолвно, как к могильной плите, прижималась щекой к ложу возле груди сына. Вздорное и в то же время разительное сходство с могилой постели придавали рассыпанные в изножье маргаритки. Спиной Александр ощущал горячее, давящее молчание в предбаннике, но медлил преступить порог, шагнуть навстречу холодной, разившей лекарствами тишине. Он почему-то был уверен, что Фома не мог опоздать с новостью об Иване и, значит, ничего страшного еще не случилось, и страшного сейчас все ждали именно от него – то ли чтобы он первый сделался свидетелем, первый ужаснулся страшному (которое оттого пока было и не страшно), то ли чтобы сам это страшное и сотворил.
