– Вы не знали? – удивился человечек.
Не так озадаченный самой новостью, как тем, что ее скрывали от него, Александр зачем-то ждал, когда прекратятся звонки.
– Химиотерапия была невозможна, операция тоже. – Человечек махнул рукой. – Кстати, и опухоль связывают с его стажем… с этими уколами. В общем, автобус – решение Государыни.
– Последняя соломинка…
– Что?
Александр кивнул на валивший снег:
– Пролом в зиму.
Человечек тоже засмотрелся на снег. Александр смерил взглядом фигурку, против света будто тлевшую по краям, и зажмурился, различив под капюшоном пологое вздутие горба. Мнимая безопасная поза отщепенца, впервые за последние дни вернувшая его в расположение духа, была чуть не опрокинута известием о Иване. При всем при том он отдавал себе отчет, что Иван служил тут прикрытием, причиной было что-то другое, еще только всходившее за околичностями. Но колебался он недолго. Подумав, что его положение отказчика выдержало испытание, он решил идти до конца. Сколь горькой ни стала бы правда, он должен был узнать ее. В палате Ивана от него ждали страшного, сейчас страшное подсовывали под видом чуда, но вряд ли кто-нибудь догадывался, что представлял он сейчас сам собой.
– Вы хотите, чтобы я связался с Андреем? Но для этого я должен знать все, что произошло. И там, и тут.
– С Андреем? – Человечек будто был застигнут врасплох.
– Вы хотите, чтобы я связался с ним? – повторил Александр.
– Да. Тем более господин майор… ведь с самого начала во всем этом… Я имею в виду, когда у восточных ворот…
– К воротам я вытащил его. И это дело поручил тоже.
Человечек покачал головой.
– Не совсем. Приказ о поручении дела подписали сразу после того, как оно было заведено.
– А когда оно было заведено?
– Помните там вертолет?
– И что?
– Государыня была в нем.
Александр, чувствуя, что свербит в носу, потер ноздри. На пальцах остались рубиновые мазки. Из двери на мансарду доносилось проклятое шарканье. Между мокрой террасой и заснеженным пляжем ворона пыталась прогнать чайку от чего-то на земле, чего было не разглядеть из-за настила.
– Хорошо. Андрей назначен Государыней. Что дальше?
– Назначен… И вот как, казалось бы, просто: назначен. А с какой стати? Вот взять его назначение два года назад. Как прикажете понимать, что главную роль тут сыграла история с отцом, с площадью Богородицы, верней, что он – цитирую – с высокой вероятностью возьмется за собственное расследование?
– И что же?
– А то, что он сейчас на Кристиансе, и можете не сомневаться – больше из-за отца, чем из-за Шабера.
– Да и пусть.
– Пусть… – Человечек закивал. – Хорошо. Но вы понимаете, что к его дежурным открытиям – что целью покушения были не вы, а отец, и к пленкам насчет смерти государя – ко всему этому приложится печать?
Александр взял салфетку, крепко, до ломоты в пальцах, сдавил ее и промокнул кровь.
– Продолжайте.
Человечек церемонно, как по клавиатуре, пристукнул щепотью по подоконнику.
– Не так давно господин майор попал в переплет. И даже, по-моему, под капельницу. Он, наверное, рассказывал об этом? Ну, что на его глазах стреляли в приятеля его подружки и сестру приятеля?..
Александр молча глядел на кровяные следы на салфетке.
– …Так вот в том-то и дело: ничего такого. За ним велось наблюдение, и видеозаписи того дня – датированные и заверенные – на Факультете имеются все до одной.
– И что там?
Человечек ткнул кулаком в ладонь.
– Ни-че-го. То есть с момента, когда он вышел от своей подружки, и до того, как упал через несколько кварталов, не произошло ничего из того, о чем он пишет в отчете.
– Выходит, солгал?
– Нет.
– Тогда в девочку с братом стреляли?
– Брат девчонки – проигравшийся маклер – сначала застрелил сестру, потом хотел застрелить мать, а когда той удалось сбежать из дома, застрелился сам.
– Я ничего не понимаю. Это все бред какой-то, ей-богу.
– Правда бывает разная, ваше высочество.
– Что?
– А то, что Факультет вцепился в его сиятельство. И кое-какую кривую событий удалось нарисовать. Что именно, не знаю. Да и не важно это. Кроме одного: развязка действия уплывала из города и вообще с материка. Я, знаете, был как зритель на номере с фокусом, который пошел вразнос. Шутники поднимали кулису, чтобы посмотреть секрет номера, а я ждал, когда рухнет потолок и всех погонят к чертовой матери. И тогда-то до меня и стало доходить, что господин майор не просто назначен на дело – нет, он предназначен ему.
– Предназначен?
– Ну вот, пожалуйста – приказ Государыни отправить ее под его опеку. Ведь что произошло? Верней, чего не произошло? Чуда не произошло.
– Опять чудо…
– Да. А почему не произошло? Потому что то, чего так ждала ваша матушка, имеет свои понятия об адресатах. Его пути, говорят, неисповедимы, но верно одно: мы не главные цели на этих путях. Его карточная колода не столько чудесна, сколько чудовищна, потому что безразлична к нам. Мы уповаем на него, когда наши дети больны, но вот оно приходит и забирает их у нас. Мы уповаем на него, когда наших детей хотят лишить самого родства с нами, но вот оно приходит и вкладывает оружие с печатями в руки врагов. Помилуйте, за что? А – бог весть. Неисповедимы пути его – те самые, ага. Любое искусство условно, но условие этого фокуса в том, что ждать его нужно с раскрытым ртом, а когда он происходит, то как раз из-за раскрытого рта его и не увидать. Ну и вот он наконец, его закулисный Устроитель. Видеть Его нельзя, но со временем в ком угодно просыпается шутник, готовый лезть под кулису. И мы лезем под нее – и что видим? Другую кулису. И когда мы спрашиваем о Нем кассиров кулис, нам или отвечают, как детям, или сбегают к зеркалу, в котором видят малолетку. Мы тогда обращаемся к таким же, как мы, шутникам, но те огораживаются теми самыми ширмами, под которые лезли. Наконец, мы начинаем выгораживать Его перед самими собой, строим балаган внутри себя и это уже черт знает что. Если Он видит нас, то не нашим убогим зрением хищников. И когда мы распускаем сопли, что ничего не находим за кулисами, в нас говорит это урезанное зрение зверей. Но мы-то ладно. А Он? Неужто не видит, как мы страдаем? Да и черт бы с нами. А дети? А их слезы? Когда безумная мать бьет дитя смертным боем, где Он и что Он в это время – смотрит на слезы и на вылетающие детские мозги сквозь пальцы? И кто, скажите, дал нам право закрывать Ему глаза в этот самый момент, когда вылетают детские мозги? Наконец, с чего мы отказываем Ему в положении Того, кто единственно за это отвечает? Он необходим нам уже и не на знаменах, а на нашей воспитанной, бархатной совести: «Бог – это любовь». Да только Бог – не любовь. Любовь – так говорит наше звериное зрение, привычка не видеть лишнего. Бог – страшная нужда находиться в сознании. И если бы мы имели Распятие не как средство для разглаживания складок на совести, а как событие, которым держится сознание, то все сопли вроде того, что мир не сто´ит слезинки, улетучились бы сами собой. Ведь какова логика Распятия? Логика эта проста, страшна, но гуманна: один виновный принимает смерть за всех виновных. Но тогда какого черта городить огород на слезинках и сперва не давать Ему выпустить кому-то мозги, когда Он пожертвовал Сыном, а потом отказывать себе в мысли, что тут дело тоже касается всеобщего спасения? Скажете, можно было обойтись без выпускания мозгов, а то и вовсе исключить зачатие несчастных? Но тогда женщинам следовало бы воспретить рожать вообще, и человечество в таком случае не спаслось бы уже в силу того, что не существовало. Пути Господни неисповедимы, опять скажете, и знаете, что этим сделаете? Перечеркнете Христа окончательно. Крест-накрест. Потому что Распятие значит, что Он уже не Тот, Кого ищут в потаенных комнатах, а Тот, Кто Сам участвует в поиске, значит, что Он вынимает из наших рук лопату, которой мы раскапывали Его, как сундук, и ставит перед нами зеркало. В которое не мы смотримся, а которое в нас смотрится, такое, что мы и не существуем, пока не отразимся в нем. Конечно, как только встали перед этим зеркалом, мы стали делать из Него то, что единственно и можно было ожидать от нас – кулису. Но мы таковы, каковы есть. Нам не надо давать спуску, но и не надо совсем пускать без шкуры. И тогда, убив вместо всех себя Одного, мы сделали выбор. Потому что было понимание, что ноша, Им предлагаемая – не по нам. Как и с самого начала, когда Он угодил между нас, как неразорвавшаяся граната. И выбор был сделан. И то же самое сейчас. Что мы пытаемся удержать на Кристиансе, мы не удержим ни за что. То, чего можно было ждать от чуда, мы и так получили. Мы все – последнюю черту перед развалом. Ваш брат – смертельную дозу из запертого сейфа. Ваша матушка – удар. И если вы не хотите, чтобы нас добили, чтобы господину майору вручили печать и вас при августейшем родном брате объявили бастардом, то вы прикажете господину майору оставить, отдать ее. Ему уже намекнули на печать. Но это будет его война. И воевать ему придется без оружия, которое вы одним своим словом можете сейчас выбить из его рук. В общем, выбор за вами, ваше величество… – Отдуваясь, человечек прошел, сел на свое место и отер взмокший лоб.
