Кругом церковной ограды и внутри нее не было ни души. Снег припустил, но таял быстрее, чем ложился. Выйдя из лощинки, Андрей перебежал дорогу против ворот. На парковке стояла легковушка настоятеля, со свежей грязью на порогах.
О самого настоятеля он споткнулся в складской пристройке. Из пристройки вели ходы в подклет и на лестницу в башню, и, судя по еще мокрым следам, с лестницы сюда и стащили тело. Священник, моложавый, военной выправки человек, лежал на боку поперек двери. На ветровке под левой лопаткой лоснилось небольшое и от торчавшей рукояти стилета как бы червивое, сгущенное посередине маслянистое пятно. Андрей закрыл за собой дверь, протиснулся между трупом и стеной и, успокаивая дыхание, прислушиваясь, встал у выхода на лестницу.
Тут, в полутьме, над трупом, он впервые подумал, что не только недооценивал своего врага, но, в сущности, никогда не верил в него. До сих пор он представлял себе какого-то злого гения и только сейчас понял, что и ненавидел его детски, не всерьез. Ненавидеть же готового к отпору врага было все равно что падать перед ним без чувств. Следовало просто набраться терпения. Когда мимо церкви к особняку пройдет машина, даже самому подготовленному врагу станет не до того, чтобы приглядывать за лестницей. Андрей приник лбом к камню и считал удары сердца. Он не ожидал, что мог так растеряться. Вскоре с дороги и в самом деле послышался шум машины, а вверху башни как будто стукнула дверь. От нижней площадки до той, что выходила на лоджию, было ступеней полтораста, и он поднимался по ним не столько к стрелку, сколько от своей детской ненависти к нему.
Он даже не сразу понял, что убил его. От четырех выстрелов из-за двери, каждый из которых был убойным, нацеленным в центр воображаемого маслянистого пятна под лопаткой, стрелок поначалу словно оторопел. Потом, когда из-под куртки появилась кровь, он отвалился от винтовки на балюстраде и так же медленно, как бы устраиваясь, разлегся навзничь на полу. Это был Корнилий. Испустив дух, он, казалось, продолжал чувствовать боль. Андрей смотрел на него, словно еще не мог поверить тому, что произошло. С лоджии на лестницу залетали снежинки, и он заслонялся от них ладонью, как от света.
Из оцепенения его вывел далекий звук клаксона. Сторонясь прибывающей лужи крови, он прошел на лоджию. От ворот особняка в сторону церкви отъезжал легковой автомобиль, в него кто-то запрыгивал на ходу. Андрей взял с перил винтовку, старую «беретту», пропахшую табаком. В жерло с крестовым прицелом было ясно видно двух человек на передних сиденьях в машине, причем одетый в штатское пассажир вертел перед собой солдатскую каску. Андрей взглянул на пустой двор особняка, на закрытую входную дверь, на слепые окна фасада и льва в фонтане, затем было опять прицелился в машину, но та уже мчалась по дороге за деревьями. Тогда, проверив полный, на пять патронов, магазин, он сложил сошки, зарядил ружье, вернулся на лестничную площадку и прислушивался к дороге. Машина, против его ожиданий, миновала церковь, не сбавляя хода. Он оглянулся на Корнилия, на кровь, уже забиравшую порог и словно теснившую его с площадки, и стал спускаться по лестнице. Чем ниже он сходил, тем больше уверялся в том, что он сделал что-то не то. Он чувствовал себя преступником, выползавшая с лоджии лужа указывала на него как на преступника, и при всем при том его преступление составляли не выстрелы в спину. Он не знал, что это было. О Зельде он вспомнил не сразу и даже поначалу поморщился от одного имени на языке, но понял, что сейчас это было единственное, что могло сделаться ключом к происходящему. Из пристройки он пошел не на улицу, а в подклет. Вход в подземный коридор к мальтийскому особняку был не заперт, однако в дубовую заслонку, запиравшую дверь в библиотеку, ему пришлось стучать – сначала кулаком, затем прикладом.
– Лембке, я знаю, вы там! – кричал он, отдуваясь. – Откройте!
На лестничной площадке была кромешная тьма. Из дома слышались шарканье и гулкий грохот, будто передвигали мебель. В сердцах он ударил по заслонке так, что с другой стороны посыпалось стекло – не выдержало зеркало на двери.
– Богом клянусь: считаю до трех и стреляю!..
– Сейчас! – ответил глухой, как из шкафа, голос Шабера. – Только, слышите, без глупостей! Тут мы… – Он не договорил. – Сейчас… всё!
Стукнули запоры, дверь подалась, и на лестницу хлынул свет. Андрей забросил ружье на спину, переступил осколки и вошел в библиотеку.
Шабер, таращась на него и накрывая ладонью прижатый к ляжке дамский пистолет, пятился к стене. На кафедре у стола стояла Зельда в дорожном платье и в мудреной шапочке с вуалькой. Она еще держалась концами пальцев за подлокотник кресла, из которого ее поднял шум, испуганно ухмылялась и не знала, сесть обратно или подойти к Андрею. Встретившись с ним глазами, она решила сесть.
– Как добралась? – спросил он.
Она не отвечала.
– Скажите, это правда? – обратился к нему Шабер.
– Что?
– То, что она говорит?
– С прибытием, – сказал Андрей Зельде.
– Так она говорит, вы ее вызвали, – тоном сплетни произнес Шабер.
Андрей как будто не слышал его и продолжал что-то спрашивать у Зельды. Та, поддаваясь его тону, так же издевательски отвечала. Огрызаясь, то есть на миг забыв про себя и свои шапочки, она была вызывающе хороша, и он с удовольствием распалял ее. И все же то, что было сказано Шабером, пусть не сразу, как идет с запозданием ударная волна, нагоняло его, опрокидывало в мыслях. И это кончилось тем, что он перестал слышать и себя, и Зельду, и Шабера. С какого-то момента он находился в библиотеке как бы обособленной частью, и даже если что-то сто´ящее, страшное пробивалось к внутреннему слуху – вроде того, что первый его звонок, пока Зельда не проснулась, был записан на автоответчик, а второй длился минут десять, так как ему стоило труда уговорить ее, чтобы она пропустила сегодняшний зачет по этике, – если все это и доходило до него, то как сквозь сон. Хитрость тут, вероятно, заключалась в громадном расстоянии, которое теперь отделяло его внешний слух от внутреннего, в том, что голая правда могла оставить от него мокрое место, но в то же время он чувствовал, что если не хотел сойти с ума, то должен был выяснить ее наверно. С видом, что хватился чего-то, он попросил минутку и вернулся в коридор. От самой лестнички он пошел так быстро, словно боялся погони. Но бежал он от своих приходивших в сознание мыслей, ударной волны, шедшей за ним. И она, эта простая, топорная, страшная мысль – что он наделал? – настигла его в подклете. На минуту он точно перестал чувствовать себя. Он метался среди бочек, сетей, каких-то валящихся багров и удочек и орал так, как, должно быть, орет на последнем издыхании тонущий в водовороте. Хватая и разбрасывая, что мог бросить, и ударяя в то, что было не сдвинуть, цепляясь за него что есть мочи, он будто требовал от окружающего сгинуть, поддаться той самой волне, что била в него изнутри. Но когда волна сошла и, задыхаясь, он смотрел на разгромленный подклет, он вспомнил, что собирался выяснить, почему все так произошло. И, бог весть с чего, теперь в этой мысли забрезжила надежда.
Из церкви он кинулся обратной дорогой по лощинке. Снег падал крупными, похожими на перья клочьями. Раскисшая земля сплошь подергивалась белым. Ему чудилось, он идет в каком-то незнакомом месте, даже в другом мире. Красные россыпи вереска горели точно гирлянды на рождественской вате. Воздух был свеж, и это пусть казавшееся не к месту ощущение новизны, преображения мира ободряло его настолько, что, пройдя больше половины оврага, он услышал, как шепчет какой-то вздор. Сбавив шаг, он понял, что повторяет то, что говорил много лет назад, когда отец уронил в гостиной елку и крошево из слюдяной изнанки звезд вспыхнуло на полу: «Ну па-ап…» Картинка эта, свежая, как снег, нисколько не теряла при том, что детской фразой он обращался к нынешнему разгрому в подклете, и развлекала его, пока он не дошел до заброшенного храма.
