Общее обновление ничуть не касалось этого места, напоминавшего то незаделанную дыру, то место крушения. Тут было меньше и снега, и света. И такое же тяжелое предчувствие беды схватило его, когда он спускался к «рукаву». Он искал оставленный фонарь, но вместо фонаря почему-то подбирал всякий хлам. Его бросало то в жар, то в холод. Ребристый, заплывший плесенью свод «рукава» наползал на него из темноты, как нёбо. По полу змеилась гнилая разлезшаяся веревка. Дверь в замаскированный под щитовую тамбур была приоткрыта. Млея, он уже было потянул ружье из-за спины, но догадался, что, скорее всего, сам и оставил ее так. В потерне тотчас пошли моргать, зажигаясь, лампы. Он осторожно двинулся к люку в бункер, но уже через пару шагов не стерпел, сорвался на бег. Дверь оставалась запертой и заблокированной. Просияв, он постучал условным стуком и смотрел на большой рычаг-маховик. Ответа не было, да и не могло быть так скоро. Он навалился на броню, прихлопнул по ней и снова постучал. Не только потерна откликалась эхом позади, но и за дверью был слышен отчетливый, пространный отзвук. Выбив очередной SOS, он прикладывался ухом к плите. Ни звука шагов, ни тем более щелчка снятого стопора он не услышал, но не унывал. Девушка могла со скуки отправиться гулять по бункеру и, чего доброго, заблудиться, могла, наконец, опять заснуть в каземате, и поэтому терпеливо, как стучат, когда знают, что обязательно откроют, он продолжал нахлопывать по рычагу. Со временем перерывы между его вызовами укорачивались. Делался более отрывистым, нервным и сам стук. Потому что никто не отзывался ему. И потому что он начинал понимать, что никто не отзовется. В бункере стояла тишина. Мизерное эхо стуков лишь оттеняло ее. Чувство беды, ожидания чего-то страшного теперь целиком забирало его. Он уже как будто просил не открыть, а помочь ему. И не столько стучал, сколько скребся. И когда ему стало ясно, что это мольба о помощи и ничто другое и что после всего произошедшего он велением то ли гордости, то ли глупости продолжал надеяться на помощь и возвращался сюда именно за помощью, он оттолкнулся от двери и пошел прочь. Наверное, если бы сейчас потолок стал опускаться ему на голову, он не удивился бы, но и зная, что потолок не опустится, все равно думал, что невозможно это было потому, что теперь он не заслуживал даже подобного. Пройдя до конца потерны, он уперся в такую же дверь, что вела в бункер, и, прежде чем отпереть ее, зачем-то тщательно вытер руки о штормовку.
Из дота, в амбразуру, выходившую на подъездную дорогу к бункеру, было видно военный джип, карету «скорой помощи», стоявший под парами черный лимузин и автобус с обрешеткой. Вокруг машин собралось человек шесть спецназовцев, все при полном снаряжении и автоматах. Был там и кто-то еще, прохаживавшийся за автобусом, кого он не мог разглядеть, пока тот сам не показался в виду, и не просто показался, а буквально атаковал спецназовцев. Андрей не поверил глазам – солдатам устраивал разнос священник, тоже, можно сказать, при полном снаряжении: в расшитой золотом белой ризе, в митре, с длинным, выше себя, и таким же раззолоченным епископским посохом. Риза почти пропадала на снегу, отчего при беглом взгляде возникало чувство, что перед спецназовцами реет привидение.
Плюнув, Андрей пошел искать выход к батарее, но на двери висел замок. Лаз в подземный ход, сообщавшийся с другими точками, был накрыт листом фанеры. Ход вел в самый восточный, ближайший к батарее дот. В амбразуру боевого каземата тут по-прежнему было видно лишь рощу с дорогой. Медленно, стараясь унять вдруг взявшее в разгон сердце, Андрей забрался по насыпи на крышу.
На заметаемой снегом земле пологий подъем к батарее походил на грязную, оброненную каким-то чудовищем подкову. Люди – в основном штатские, но часто под дырявым настом зонтов виднелись бирретты и фуражки – стояли так сосредоточенно, каждый на своем месте, что образовывали не столько толпу, сколько процессию. Вот-вот все как будто собирались сдвинуться куда-то и поглядывали как на распорядителей на нескольких человек у входа-сквозника. Смотрительский пикап на стоянке за шлагбаумом был затерт военными джипами и автобусами в решетках. Между стоянкой и «подковой», лицом к «подкове», раскинулся шатер с большим, почти пропавшим под снегом красным крестом поверху. Шумело невидимое море.
Андрей поглядел на часы, закрыл и открыл глаза – снег склеивал ресницы, – опустился на колени, поставил на сошки ружье, лег и приложился к прицелу. Первым, кого он увидел, был Йо. В кепи с наушниками, в какой-то очередной шутовской куртке с наплечниками, архивариус был в группе «распорядителей» у сквозника и, кажется, распоряжался даже среди них. Одной рукой он держал под наушником телефон, другой, указывая морскому офицеру в сторону главного орудия, рисовал в воздухе сложные фигуры, то и дело зажимал ладонью трубку и, выписывая фигуры уже обеими руками, истошно кричал на моряка. Дверь в бункер, судя по тому, как многие входили и выходили через сквозник, была открыта. Андрей пробовал отыскать Петра или смотрителя, оглядел всю «подкову», даже стоянку и уже решил было, что ничего не найдет, как заметил позади шатра два тела в пластиковых мешках. Снег делал мешки похожими на насыпи. Андрей, как бы не веря глазам, протер окуляр краем рукава, затем снова взглянул на мешки и водил с одного на другой перекрестье прицела, словно пересчитывал их. Волнение понемногу отпускало его. Он даже не задумывался, каким образом могла открыться броневая дверь. По деловитой возне у входа он видел только то, что произошло это недавно. Он смотрел на кричавшего Йо, на морского офицера, на солдата, зачем-то сдиравшего лопатой снег со склона, будто хотел получше запомнить происходящее. И по мере того, как успокаивался он, успокаивалась, стихала и возня перед сквозником. Йо, отставив телефон, молча таращился на вход. Морской офицер поправлял фуражку. Солдат стоял, опираясь на древко. Так все замерло от бункера до шатра. Наконец из сквозника вышел спецназовец. В броне и в шлеме, сильно раздававших его, он был похож на тень. Через два шага от входа он развернулся и встал, покачивая автоматом в опущенной руке. За ним, то вполоборота, то вообще пятясь, в халате, в марлевой маске, в сбитом колпаке, с медицинской сумкой, показался врач. Следом два спецназовца вывели ее. Гул общего вздоха был слышен даже в роще. «Подкова» пришла в волнение. Люди на минуту будто очутились не на твердой земле. Но скоро все опять замерло. Она была в одной ночной рубашке и едва могла идти. Рубашка запачкалась на груди и левом боку кровью, и бывший с этой стороны спецназовец поддерживал ее за руку, согнутую так, словно она прижимала вату после укола в вену. По выходе случилась какая-то заминка. Она не то могла упасть, так что оба спецназовца подперли ее, не то не хотела идти дальше. Один из солдат ошарашенно кивнул врачу. Тот бросил на землю свою сумку, порылся в ней и дрожащими руками взял приготовленный шприц. Спецназовец, стоявший перед сквозником, указывал своим товарищам на что-то в землю у самых ее ног. Наступила гробовая тишина. Не было слышно даже моря. Марлевая маска то припухала, то прилипала к лицу врача, и когда, выпрямившись, он принялся стравливать пузырьки из иглы, Андрей выстрелил в него. Шприц, колпак и брызги крови полетели в спецназовца. Эхо выстрела хлопнуло где-то вверху. «Подкова» опять пришла в волнение, но уже не успокоилась, а начала разваливаться, откатываться от бункера. Со стоянки затараторили автоматы. С сосен неподалеку от дота стал сыпаться снег, полетели сбитые ветки. Оглушенный собственным выстрелом, Андрей подвигал подбородком, обмахнул снежинки с ресниц, перезарядился и опять приник к окуляру. Спецназовцу, кроме шприца и брызнувшей крови, как видно, досталось из-за врача и прошедшей навылет пулей. Он сидел на земле, шарил себя по бронежилету и пробовал снять шлем. Солдаты, продолжавшие держать ее, делали это так, будто не только подпирали бог весть какую массу, но и могли спрятаться за ней. Одному и другому Андрей выстрелил в голову и, до того, как они попадали, видел, как за треснувшими стеклами вместо лиц словно расцвели громадные красные кристаллы. У сквозника она теперь оказалась в одиночестве (спецназовец таки лег), но, вместо того чтобы зайти внутрь, спрятаться, прижимала левый локоть к испачканному кровью боку и, жмурясь от снега, другой рукой держалась мшистой стенки сквозника позади. Люди врассыпную бежали от батареи, укрывались кто за машинами, кто в шатре. Из-за кузовов, из-за угла бывшей бани показывались зубастые звезды выстрелов. В роще продолжали сыпаться ветки со снегом. «Подкова» больше не собралась, но на оставленную ею грязную, как от кострища, плешь под прикрытием джипов стягивались и вставали в цепь спецназовцы с бронещитами. Думая, что чем больше она сейчас проведет на холоде, тем верней решит укрыться в бункере, он искал теперь такую цель, которая могла бы дать ей время, чтобы прийти в чувство. И он водил крестом по шлемам, по помпонам на бирреттах, пока не заметил мелькавшее за щитами кепи с наушниками. Йо продолжал распоряжаться. Трое дюжих спецназовцев опекали его, и опека эта казалась непробиваемой. Но, после того как к бункеру пробовали подогнать джип и тот скатился обратно, общее внимание сосредоточилось на цепи, выступавшей задом наперед, пятясь к сквознику. Так в тройке возникла брешь, Андрей увидел кургузую от горба курточку и выстрелил. Йо как подкошенный влетел лицом в снег. Тройка шарахнулась в стороны, однако спецназовцы в цепи лишь прибавили шагу – так, наверное, был поразителен вид курящейся вулканом спины. Простреленный горб заставил кого-то вспомнить о дымовых гранатах. Перед шатром и сбоку от него пустились, вспухая, молочные волчки. Она так и оставалась у сквозника. Между ней и цепью, уже захватывавшей полукруг под прицельной перекладиной, оставалось не больше десяти шагов. От колес джипа на склоне чернела как бы дважды пущенная, иззубренная стрела. Андрей зажмурился, стряхивая с глаз снежинки, и дослал в патронник последний патрон. На ледяном камне сейчас он не чувствовал холода. Все существо его как будто переселилось в зрение, стало видом, перечеркнутым накрест. Когда прицел стал подергиваться белой мглой, он, забыв про дымовые гранаты, решил, что у него мутится в глазах. Но все же он надеялся поймать ее взгляд прежде, чем все пропадет окончательно. И, точно это его последнее желание могло быть услышано, она опустила руки и спокойно смотрела перед собой. Казалось, она видит рядом с ним веселый огонь. Ударная волна – небывалая, слепящая, жаркая – неслась на него, и, приподняв перекрестье куда-то к солнечному сплетению, к складке под уже стиравшейся чертой крови, он спустил курок.
