Ага, бесплатно. Вот они — россказни для того, чтобы успокоить совесть интеллигентной нищебродки.
— С картой прививок и родословной? — придирчиво уточняю я
— Да, почему нет? Мы давно и крепко дружим, — невозмутимо врет мне Огудалов.
И ведь с гитарой, подаренной Лисе буквально через день после переезда, была та же история.
Это моя старая гитара, Надя, я на неё ни копейки не потратил.
Даже сыграл ведь, для убедительности. Лишний раз продемонстрировал, какие у него умелые пальцы, и что им можно найти применение не только в постели. И пусть я-то все равно ему не поверила, я-то видела, что он врет, чтобы не смущать меня денежным вопросом, а Алиска впечатлилась и начала просить Давида Леонидовича показать ей пару аккордов.
Уже на следующий день Давид Леонидович стал Дэйвом…
Вот и сейчас он тоже врет. Я ведь уже точно могу это определить. Я наблюдательная. У него глаза немножко влево от моего лица соскальзывают. Хотя ладно, не сама суть его вранья важна.
— Милый, мы с тобой живем две недели. Почему ты вдруг решил, что можешь решать такие вещи без согласования со мной? Ты разве не понимаешь, что собака — это геморрой? Я даже не говорю сейчас про то, что под неё надо выстраивать ритм жизни. Тем более, что ты же подарил породистую псину, а породистая собака — это точно финансовая дыра, которая мне сейчас совсем не нужна. Это, блин, корма. И ветеринар. И до черта всего, что я совсем не уверена, потяну ли.
Две недели. Проговорила и сама офигела от этого. Когда мы успели? Пролетели как один миг, местами нервный, местами дурацкий, но какой-то ужасно теплый и солнечный миг. Тот самый отпуск в пяти звездах в Турции, после которого тебе надо возвращаться в свою квартиру, с не отремонтированными полами. И почему я так боюсь момента возвращения? Уж точно не потому, что в квартире не будет ремонта…
Но ведь боюсь же.
— Но мы-то потянем, — невозмутимо возражает Давид, — ты кормишь свою черепаху? Окей, я буду кормить Лилит, ведь это мне приспичило подарить её Алисе.
Лилит. Господи, с утра не могу проораться с этого имени еврейской демоницы, которое моя дочь дала смешной худенькой псинке с проникновенной мордой.
Так, не отвлекаться, Надежда Николаевна.
— Мы с тобой договаривались, что не будем вести речь ни о каких “мы”, — напоминаю я, — ведь рано или поздно мы с тобой закончимся. А собака останется Алисе, а значит — на мне. Или что, заберешь её с собой?
Давид молчит и смотрит. Минуту, две, три… Мне уже надо выходить, я уже приду на собрание с опозданием на пару минут.
— Знаешь, ты так верно сказала, мы живем вместе уже две недели, — негромко произносит он наконец, — и, кажется, именно такой срок ты мне давала? Две недели, и я, мол, перестану тебя хотеть и убегу в страхе. А меж тем мы работаем вместе, я все сильнее обожаю тебя, твою дочь, черепаху твою тоже. Даже при том, что он у тебя тварь кусачая. Все равно. Только одно у меня в печенках, Надь. Что ты никак не можешь в нас поверить. И вот скажи, что мне надо сделать, чтобы это все-таки произошло?
И вот на этой фразе из меня как будто воздух откачивают. Я сдуваюсь, теряю силы вести этот спор дальше совсем. Ведь согласно собственному неписаному кодексу уже одного этого заявления достаточно, чтобы мне все-таки отчалить от этого причала.
Ведь он все-таки заговорил о чувствах. А я просила этого не делать.
27. Слишком хорошо
— Нам нужно расстаться, — вырывается из моего рта прежде, чем я соображаю, что это не время и не место для таких разговоров.
— Нет, не нужно, — возмутительно спокойно качает головой Огудалов.
— Я тебя предупреждала, что никакой этой вот болтовни. Никаких разговоров о чувствах.
— Ты думаешь, я сейчас буду извиняться и говорить, что случайно вырвалось? — насмешливо переспрашивает Давид, а затем отстегивается, тянется ко мне, сжимает своими горячими ладонями мои щеки. — Не-а, не буду, богиня моя. Могу повторить.
От его горячего дыхания на моем лице можно испариться.
— Не надо повторять, — отчаянно пищу я. Дурочка. Сама понимаю, что замороченная дурочка, а все равно сейчас нифига я не сильная и самоуверенная.
А ведь должна быть! Я, между прочим, клялась, что никому в жизни так на себя влиять не позволю.
Хотя… До него вот так никто и не влиял. Ни даже Паша, а уж тем более — ни Верейский.
— А я повторю, — шепчет Давид, и я вижу, ему в кайф, как меня тут размазывает его словами, — я тебя обожаю, Надя. О-бо-жа-ю. Могу повторить по буквам. По звукам. Тысячу раз. Я не стесняюсь. Слышишь? Каким ухом не слышишь? В какое повторить?
Зараза!
— Смешно тебе? — раздраженно шиплю я. — Я тебя предупреждала. Мы только…
Он затыкает мне рот поцелуем, не давая договорить. Пьет меня, пьет мою душу, снова, глоток за глотком, явно пытаясь выпить всю её до донышка, ну или хотя бы то, на что только хватит его дыхания.
Твою ж мать, Огудалов, прямо у школы. Тут мамочки мимо ходят, и наверняка же найдется парочка тех, которые и заметят, и сплетни распустят. И не то чтобы я бы очень стеснялась тех сплетен, наверняка если пойдут — я буду просто насмешливо улыбаться и пожимать плечами. Да, есть любовник. Да, красивый сукин сын. И не только красивый. Завидуйте молча, мамочки.
Но все равно Огудалов — совершенно бесстыжий стервец. Вернемся к этой проблеме.
Самое паршивое, что душа дрожит, будто травинка на ветру. Горящая. Не гаснущая.
И совсем никуда не годится, что я вцепляюсь в его гладкие, как всегда идеально выбритые щеки, и не хочу, не хочу отпускать.
А из уголков глаз бегут слезы.
Ну, привет, истерика. И какого черта ты приперлась? Лично я тебя не вызывала.
А все равно трясет. Нельзя было так терять контроль над собой и над ситуацией. Нельзя, нельзя, нельзя. Но от его поцелуев — у меня трясутся пальцы.
— Ну нет, никаких слез, Надя, я совершенно не для того тебе это все говорю. Разве что если ты от счастья рыдаешь. Тогда можно, но лучше недолго, — смеется мое дурацкое наваждение.
Ну и размечтался же один Аполлон. Боги не ведают границ в своих желаниях, да? Придется кого-то обламывать. Жаль, сейчас времени на это недостаточно.
— Мне надо идти, — выдыхаю, вырываясь.
— Ну, так и быть, если надо, — во всем ехидна, в каждом слове. Вот и сейчас, включил тон истинного боженьки и будто делает мне одолжение, отпуская меня на волю — на родительское собрание.
— Как же ты бесишь меня, Огудалов, — измученно выдаю я, пытаясь выпутаться из его хватки. Но его руки — они, блин, везде. Отпихнешь ладонь с одного места, тут же находишь ее на другом. Спрут чертов.
