— Знаешь, Надя, — Огудалов опасно щурится, — это уже не твое дело. Какое право у тебя есть с меня спрашивать? Ты мне жена? Девушка? Кто ты мне? Никто. Мы с тобой просто трахаемся. Ты сама этого хотела.
Получай, фашист, гранату. Кушай, Наденька, свою же кашку, не обляпайся. Сглатывать только не забывай.
— Давид…
— Хватит, — он резко качает головой, заставляя меня подавиться словами, — честно скажем, я наслушался. Зато теперь знаю, насколько тебе важен. Ты обвинишь меня в чем угодно, включая убийство Кеннеди, и все потому что тебе не хочется быть моей. Окей. Будем считать, сегодня я тебя услышал. Наверное, просто с самого начала не нужно было ни на что рассчитывать.
И да, я ведь говорила ему именно, чтобы ни на что со мной не рассчитывал. Я говорила это через день — даже сегодня говорила. Почему же мне сейчас не напоминать ему это хочется, а попросить прощения еще и за это?
Из кухни Давид уходит, оставляя меня ментально — втоптанной в пол. Никогда не готова была назвать себя идиоткой. А вот сейчас искренне уверена — этого эпитета даже мало, чтобы описать мое поведение. Овца, блин, и та так не ступила бы.
Выдула же слона из… пуговицы.
Щеки пылают и совершенно неожиданно хочется расплакаться от бессилия. Знаете, есть история про золушку. Вот ей фея дала волшебную туфельку и платьишко с коротким сроком годности.
У моей туфельки срок годности был не ограничен. Кто ж виноват, что я, проверяя её на прочность, долбила по ней молотком? Не выдержала даже магия…
Плакать, разумеется, хочется. И пару побежавших по щекам слезинок я отлавливаю пальцами, а потом шумно выдыхаю и тоже ухожу из кухни.
Бесполезно тут стоять и ждать у моря погоды. Не пойдет мой Аполлон мне навстречу, он смертельно обижен, и я его понимаю. Я бы сама на себя обиделась за такие закидоны.
Ох, Надя, Надя, твои радиоактивные тараканы и так всех мужиков от тебя распугали, кажется, отпугнут и этого. И вот это действительно больно.
Впрочем, ну я не буду я, если просто так позволю ему уйти.
Ну хоть попробовать принести извинения я же могу, да? Тысячу и одно извинение хватит? Или может одно извинение, но приложить сверху тысячу поцелуев — хватит ли этого для оплаты моего счета.
Наверное, нет. Но хотя бы попытаться стоит.
Я думала, он пошел собирать свои вещи, чтобы уйти, а нахожу Давида в моей комнате, сидящим на полу. И рядом с ним — открытый ящик с инструментами. В его пальцах отвертка, у его колена — моток синей изоленты и какой-то пустой пакетик.
Натюрмортик…
— Для человека, который собрался уходить, ты не торопишься, малыш, — брякаю я, и хочу пробить себе лоб фейспалмом. Блин, я вообще умею вести себя как адекватная виноватая женщина? Хоть как-нибудь можно вырубить режим стервы? Ну что это за поведение вообще? Вот именно после этого мои извинения, разумеется, прозвучат ужасно убедительно. Разумеется!
Мой Аполлон поворачивается ко мне, явно желая засветить мне в лоб отверткой. Да-да, это будет правильно. Очень-очень правильно.
— Я тебя услышал, — ровно произносит Давид, глядя мне в лицо, — пять минут. Я закончу с розеткой и уеду.
В его лице я вижу смертельную усталость. От меня. Тот случай, когда по взгляду можно понять — да, этот мужчина готов оставить меня в покое. Вот только я ни разу не счастлива этому событию.
Он снова отворачивается.
Я смотрю в спину Давида и прокусываю себе язык до крови.
Этим самым языком я как только этого мужчину не ужалила. Сегодня, вчера — все две недели до этого. Я же сроду ни с кем не церемонилась, а уж с его самолюбием — и того меньше, будто единственной целью моей жизни было довести Давида Огудалова до ручки. Слабые места? О, разумеется, я их нашла. Не одно, не два, и что вы думаете, я их “мудро огибала”? Нет, я так не умею.
Даже сегодня — у школы пыталась послать к черту, наговорила гадостей, обвинила черт пойми в чем, и по-прежнему, вместо извинений разливаю собственный яд по рюмкам.
Я ужасная. Я несносная. И характер у меня отвратительный. И за что ему меня любить? Не за что. Дамочку токсичнее еще поищешь. Ему что, не жалко своей крови и нервов тоже?
Ведь он сидит и чинит мою розетку. И это почти сакральное значение имеет в этой ситуации. Ведь розетка эта не простая — та самая, которая уже полгода работает через раз, а когда работает — искрит самым пугающим образом. И у меня, у которой в этой комнате холсты, пропитки, растворители, краски, в общем полно если не горючих, то хотя бы токсичных веществ — такая паранойя, что этой розеткой я пользоваться боюсь.
И надо было вызвать электрика, а мне то некогда, то денег нет, и другие розетки в доме если что имеются.
Теперь и не надо, кажется. Потому что сегодня с этой проблемой будет покончено.
И сейчас меня эмоционально этот мужчина раскатывает в тонкий блинчик.
Чудовище. Нельзя быть таким божественным…
Дело даже не в том, что самым эротичным зрелищем для меня является мужчина, решающий те мои проблемы, до решения которых у меня руки и деньги не доходят. Хотя это, разумеется, так. Можно не носить мне цветы, одной спасенной посудомойке я обрадуюсь гораздо больше. Но дело не в этом.
Давид чинит розетку.
Мою розетку.
Ведь дураку понятно, что он это делать не обязан. Это все, весь этот ремонтный кавардак — это мои проблемы. После того как я наехала на него — мой Аполлон для меня вообще ничего не должен делать. И из квартиры своей может меня выставить. Вместе с дочерью и черепахой.
А он сидит и чинит, мать её, розетку. Давая мне очередной последний шанс на то, чтобы хоть как-то шагнуть в сторону примирения. Ничем больше эта его упрямая спина не объясняется.
— Ох, малыш, что же ты со мной делаешь? — исступленным шепотом выдыхаю я, подходя к нему ближе. Сползаю на колени. Опускаю ладони на его плечи. Дышу им.
Где-то там далеко, на горизонте, полыхает зловещее зарево.
Это не закат.
Это горят мои бастионы.
32. Обоюдоострые
Давиду хочется оглохнуть. И не слышать её проклятый голос, этот чертов пыточный инструмент.
Если что он и теряет — то только зрение, с каждой секундой слепнет все сильнее, и весь его мир, до самой верхней черточки сейчас заполняют тишина, темнота и ярость.
Вот только ярость отступает — незаметно, с тихим шелестом, как море во время отлива, но отступает. А тишина и тьма — они остаются.
Она — на коленях позади него. Её ладони гладят его плечи. Теплые, нежные ладони. А его сердце в груди — того и гляди разорвет грудную клетку изнутри медвежьими лапами и рухнет в эти проклятые ладони.
Забери, богиня, оно все равно твое, а я — так и быть, уйду, раз ты так хочешь…
