Он ведь никогда не боялся потерять женщину. Любое пустое место можно же занять, так? У любой женщины две руки, две ноги, одна голова, чего же в них уникального?
Но вот сейчас — было стремно. Кто бы знал, что уникальность эта все-таки есть, и не зря так насмешливо хмыкали в кулаки друзья по универу. Всех догоняет эта напасть.
Она ведь не может подозревать, да? Он же тщательно шифровался, никогда не оставлял свой телефон без присмотра, на том ноуте, что отдал в пользование Лисы, — вышел со всех личных страниц, вычистил историю, а Фейсбук — вообще удалил из всех виджетов. Хотя в наличии именно этой соцсети среди окон браузера ничего криминального не было.
Если отдавать трезвый отчет, Давид и сам — чертов параноик. С огромной страстью к самооправданиям по части своих косяков.
— Но, ладно, — с демонстративной невозмутимостью, за которой хорошо чувствуется застарелая боль, продолжает Надя, — неверность еще не самый страшный мужской недостаток, глянь следующую.
Палец скользит по поверхности дисплея, послушно перелистывая. Лишь бы не еще одна фотка с какой-нибудь “еще одной” бывшего Нади. Невольно получится снова провести аллюзии с самим собой. И вот тут можно все-таки взять и спалиться. А потом — и спиться, на почве такого эпичного провала.
Нет, на фотке нет новой парочки.
На фотке сидит девчонка. Лиса — в возрасте примерно шести лет. Узнать её не сложно, хвосты она, видимо, с той поры делает. Вот только на этой фотке не та жизнерадостная активная Алиска, которая уже вторую неделю охмуряет Давида и заставляет его жалеть, что это не его генофонд использовался при создании этого удивительного ребенка.
Нет, эта Лиса — забившаяся в самый угол какого-то шкафа, съежившаяся в клубочек, и спящая на комке сброшенных с вешалок блестящих платьев. Огромный темно-лиловый синяк на лице малышки виден даже без зума. А с зумом становятся видны красные следы на тонких ручонках.
И видно, что фотка слегка смазана, будто у фотографа дрожали руки…
И хочется отбросить от себя телефон и вымыть глаза с мылом.
— Верейский? — тихо уточняет Давид, а Надя глухо мычит что-то подтверждающее.
— Всего на три часа оставила, отвозила клиенту заказ, нужно было именно лично. Она просто “помешала ему работать”. Что-то спросила. Ей было тогда шесть, и она и сейчас-то жуткая почемучка, а тогда для неё были в норме вопросы “а как солнце с неба не падает”, “есть ли страна, в которой живут мертвые”. И тогда… Он ударил Лису по лицу, а за ремень схватился, “чтобы не мешала своим нытьем”.
— А сфотографировала ты это?.. — Давид не договаривает. На его вкус — это было что-то сродни самобичеванию — раз за разом раздирать себе душу вот этим. Тем более, вряд ли пять лет назад у Нади был этот же телефон. А значит нарочно перекидывала с аппарата на аппрат.
— Чтобы просто не забываться. — Он ощущает кожей спины, как мелко подрагивают от бесильной ярости Надины плечи. — А то знаешь ведь — со временем эмоции затираются. Синяки прошли давно и кажется, что не все так страшно. Можно простить. Можно отпустить. А тут — чувствуешь, что затирается, смотришь на фотку, и по новой… Ненавидишь эту тварь.
Последние слова будто из ада прозвучали. В каждом кипела такая жажда крови, что если бы существовала магия — Верейский уже наверняка где-то там подыхал бы в мучениях.
Надя замолкает и, кажется, захлебывается воздухом еще сильнее. Явно пытается задавить в себе слезы. Давид и сам не замечает, как накрывает её пальцы и стискивает их ободряюще. Да, он уже слышал вот это — тогда еще, у ресторана, но это было совершенно другое. Тогда он совершенно этого не прочувствовал. Сейчас — у него мир все больше закипал, и ярость концентрировалась все крепче. Он уже ненавидел Верейского вместе с Надей.
И как же жаль, что это выпало на долю Лисы. Болтливой, очаровательной, несносной Лисы. Соболевская-младшая была просто копией своей офигенной матери, только чуточку помладше. Ну, может, и не чуточку, но о возрасте своей женщины Давид мудро не задумывался. И как же жаль, что именно ей все это досталось…
— Знаешь, с ним поначалу так все миленько было, — Надя произносит это отрывисто, — цветы, ухаживания, а один раз, когда я поздно возвращалась с выставки — меня у подъезда встретили три гопника. Сашенька героично вдруг выскочил из машины, всех браво разогнал, а мне навешал лапши, что он ужасно соскучился и решил заехать… Вот тогда я была наивной дурой, потому что эту лапшу скушала. И знаешь, вот когда я вышибла Верейского, уже потом, когда приходила в галерею к его боссу — среди экскурсоводов заметила тех троих, что меня у подъезда тогда зажимали. Поймала одного, он меня кстати сразу узнал, сразу сознался, что это их Александр Викторович “помочь попросил”. Прикольная же тема — припугнуть бабу, чтобы прекратила ломаться и сразу дала, да? А ведь Сашенька же мне тогда тоже про любовь заливал.
Заливал. Чудесный укол, приходится как раз в самое больное место Давида. Даже это её бесячее “Сашенька” не так шкрябает по самолюбию, как это слово. Тот самый укор, который достигает очень острой реакции, хотя Надя об этом и не подозревает.
А Давид точно, совершенно точно, не заливает, да?
— “Тоже” не в смысле, что и ты мне заливаешь, кстати, — тут же поправляется Надя, явно восприняв тишину со стороны Давида как укор. А выходит вербальный хук слева.
Потому что вот сам Давид так категорично бы себя не оправдывал…
— Поэтому со мной ты Лису не оставляла ни разу? — тихо уточняет Огудалов, припоминая детали этих двух недель и чуть запрокидывая голову. — Боишься, что и я тоже?..
— Да нет. Не совсем, — Надя невесело фыркает и все-таки всхлипывает. — Я боюсь, конечно, но в основном тут “моя дочь — моя ответственность, мои проблемы”. Тебе и без нас есть чем заняться. Мы тебя и так стесняем.
До чего эта безмозглая богиня любит пороть ерунду. Да он бы и в большее количество её проблем впрягся, лишь бы заглушить это чертово чувство вины, отравляющее жизнь. И… Стесняет она его, ага. В постели. По три раза за ночь. Презервативы, блин, опять закончились.
Стесняй еще, богиня, ни в чем себе не отказывай.
— Блин, — Надя вздыхает и раздосадованно рычит, что оказывается довольно неожиданно, — вот как мне себя сейчас вести? Я бы с удовольствием сказала, что ты такой замечательный, просто невыносимо идеальный, Дэйв, настолько, что сложно поверить, что ты не исчезнешь с двенадцатым ударом, как та Золушкина карета. Но блин, это же сказала бы любая токсичная дура, которой было бы стыдно. И я вообще не понимаю, какой смысл тебе меня прощать. И на кой черт тебе я со всеми моими тараканами?
— И черепахой в придачу? — насмешливо пришивают к её фразе его губы, а сам Давид лишь плотнее прикрывает глаза.
Дэйв. Такая вот галочка. Она так его не называла.
Малыш, Аполлон, как только ни извращалась с прозвищами, а ту форму его мудреного имечка (спасибо, мама, ты очень помогла в жизни), которая нравилась самому Давиду — не использовала ни разу.
