— Здравствуйте, Наденька, я вам тортик принесла, — царственным тоном приветствует меня покровительница, опускает мне в руки коробку и расстегивает свое пальто. Сразу видно, человек пришел в гости. Незванным? Ну, это ж моя проблема, что я сама её позвать не догадалась…
Пока я иду на кухню включать электрочайник, Тамара Львовна напротив, на кухню не идет, проходится по квартире, и сама я нахожу её собственно в спальне. У моего мольберта.
— У вас сменился стиль, Надя, — задумчиво тянет Огудалова, разглядывая картину, — довольно кардинально. Но мне нравится… Эту картину я, пожалуй, бы купила сама еще до торгов.
Я становлюсь рядом с ней, снова гляжу в глубину серо-зеленого космоса, на мягкие завитки волос, падающих на открытый красивый лоб.
— Не знаю, отдам ли я эту картину на продажу, — откликаюсь я, — все-таки тут слишком много личного. Выставлю — да. Но продам — навряд ли.
Именно его глаза я оставлю себе. Все остальное — не вопрос, даже ладони в которых умещается озеро. А его космические глаза — они мои, и точка.
Меньше всего я ожидаю, что Тамара Львовна с неожиданной силой сожмет мои пальцы, так крепко, что кажется — они вот-вот затрещат.
— Знаешь, Надя, я просто уверена, что все это он зря затеял, — тихо произносит она, — ему надо было остаться. С тобой.
— Да ладно, Тамара Львовна, — я смеюсь, чтобы разрядить эту странную тишину, — неужели вам так сына родного не жалко, что вы желаете ему меня?
— Жалко? Давида? — Огудалова улыбается тоже. — Ты лучше скажи, Надя, почему это мне не желать для сына счастья с талантливой, умной, красивой и сильной женщиной? Не с профурсеткой, какой была Ольга, а именно с тобой?
Надо же, какой длинный у меня, оказывается, список достоинств…
И мне показалось, или после имени бывшей жены моего прелестника была какая-то странная пауза? Будто бы что-то Огудалова не договорила.
— А что там зря затеял Дэйв? — уточняю я, не удерживаясь. Все-таки, кажется, об уезде Давида его мать знает больше моего. И я, да, я обещала, но все-таки предпочла бы, чтобы в моей жизни было меньше тумана.
— А где Алиса, кстати? Я надеялась, что ей понравится торт. Его готовил мой шеф-повар. Я вам не говорила, что сманила его из парижского ресторана? — на моей памяти Огудалова еще никогда так виртуозно не съезжала с темы разговора. — Кстати, видела вчера Юрия Андреевича. Он был в восторге от вашей работы.
Ну да. Это я по гонорару заметила… Который был в два раза больше, чем было прописано в моем договоре. Я даже звонила Юрию Андреевичу, чтобы уточнить — ничего ли он не перепутал, он же заявил, что это он еще пожадничал и добавил сверху еще один “оклад” премиальных. Жуть. А мне с этого еще налог платить…
После отъезда Дэйва, я еще четыре раза ездила к Левицкому и позавчера как раз сдала ему свою часть работы. И да, кажется, Левицкий впечатлился. По крайней мере он на стену смотрел молча минут семь. А потом развернулся ко мне и обнял… свою дочь, стоявшую со мной рядом.
Отличная оценка моих усилий, на самом деле. Картины должны вызывать чувства. Если моя работа лишний раз напомнила Левицкому, насколько его дочери нужна его поддержка — я победила.
Понравился ли Алиске торт? А разве были шансы не понравиться у “Аляски” с запеченным под тонким слоем нежного безе малиновым мороженым? Тамара Львовна наблюдала за Лисой с каким-то удивительным умилением, хотя казалось бы — и кем же была ей моя дочь?
— Надя, надо бы нам с вашей мамой наконец познакомиться, — на прощанье замечает Огудалова.
— Будете обмениваться компрометирующими фотками из младенческого периода? — улыбаюсь я. — Я тоже хочу увидеть фотографию Дэйва, медитирующего на горшке.
— Подарю тебе на день рожденья, — Тамара Львовна лукаво мне подмигивает, — и можешь ими его шантажировать.
Было бы хорошо. Очень хорошо. Особенно если бы мне было кого шантажировать.
Увы, сегодня, все, что мне остается — заказать из МакДональдса ведро картошки фри, чтобы лечить нашу с Лисицей печаль, обнимать дочь, а после — слушать, как она пытает гитару — по вечерам я могу себе позволить такую роскошь, как поддаться депрессии. Что касается Лисы и её гитары — они явно сдружились гораздо крепче, чем раньше, уже гораздо лучше, к лету мы можем все-таки покарать комиссию музыкальной школы и дать им понять, что они никогда еще не слышали подлинной музыки.
Самое тяжелое, что выпадает на мою долю — это ночь. Пустая ночь в одной постели на двоих. Я даже не меняю наволочку на одной из подушек, потому что от неё пахнет так же, как пахло от волос Давида. И засыпаю я только на ней. Только закрыв глаза и шепнув: “Спокойной ночи, малыш”. Да-да, малыш. Все назло, как я и люблю. Какая жалость, что меня за мое нахальство сейчас даже покарать некому….
Ничего. Я дождусь. Лишь бы только было, кого ждать…
36. Шторм начинается с затишья
Он меня не отпускает.
Мой теплый, мой нежный, мой сильный.
Его крепкие руки на моих плечах. И белый шелковый песок пляжа на обещанной мне вечность назад Майорке — под лопатками.
Во снах все хорошо. Во снах можно даже кувыркаться по пляжу, и песчинки не только не забиваются в твои трусы, но и ласкают кожу.
Во сне все всегда идеально. И даже лепестки роз не прилипают туда, куда не надо, и шелковые простыни не скользят. И все это может быть прям сразу — и пляж, и лепестки, и простыни. Потому что ты капризная девочка и терпеть не можешь делать выбор.
Во сне все настолько потрясающе, что кажется — у Дэйва шесть рук, и всеми шестью он ласкает меня. Укутывает своим теплом.
Вот только — даже во сне он сейчас молчит. Целует мягкими губами в плечи, смотрит прямо в душу своими глазами цвета весеннего космоса и молчит.
— Прекрати мне сниться, Огудалов, — шепчу я и утыкаюсь носом в щетинистую щеку, — притаскивай уже свою задницу в мою постель. Я теряю терпение.
Он улыбается и тянется ко мне. И все еще молчит…
Будильник воет радостной Шакирой мне на ухо. Сволочь. Хоть бы пять минут еще дал погреться…
Лежу в кровати, пялюсь в сумасшедше-красивый голубой потолок, пытаюсь настроить себя на бодрый веселый день.
Пора поднимать свою депрессивную задницу с кровати, Надя, нас ждут отнюдь не великие, но очень даже важные дела. И их много!
Я встаю. Стучусь в дверь Лисицыной комнаты, давая дочери первый толчок к пробуждению.
Чуть-чуть её приоткрываю дверь. В щель тут же протискивается наглая Лилькина морда, и госпожа демонесса выкатывается в коридор шоколадной кометой и плюхается своей хвостатой пятой точкой прямо у двери. И начинает пялиться.
— Ты между прочим провинилась вчера, — хмуро сообщаю ей я, натягивая толстовку для пробежек. Брюки Лисы я ей не прощу за одни только красивые бусинки глаз.
